— Знаешь ли, нельзя сказать, что она кругом не права, — начинаю я. — Углубленные бассейны намного симпатичнее бассейнов с высокими бортами; женщины действительно завязывают конский хвост чаще всего, когда у них грязные волосы; а в ресторанах порции с каждым разом становятся все меньше и меньше. Знаешь, по-моему, ей и в рассудке нельзя отказать. Может быть, в каком-то смысле она и резка, но я бы на твоем месте так не переживал.

Я точно знаю, какую улыбку я пытаюсь изобразить на лице — ободряющую, ироническую, улыбку всезнайки — и так, на вскидку, я могу признать, что это мне с успехом удается; но, оказывается, все мои усилия бесполезны: и тут же кабинет гипнотизера исчезает, и мы вновь попадаем в саванну, где для иронии нет места, где-то здесь поблизости притаился гепард, потому что страус вдруг весь как-то сгорбился и смотрит на меня дикими глазами.

— Ах вот оно как? — возмущается он. — Тогда послушай еще. Во вторник вечером вернисаж в «Студии Элле»: выставка фотографий на тему апартеида, — понижает голос, — «А по-моему, хрен у негров вовсе не длиннее, чем у белых», — тут он повысил голос. — Хочешь знать какого цвета была рука, которую она в тот момент пожимала? Хочешь знать, чья это была рука?

— Ну и чья же?

— Консула из Южно-Африканской Республики, он специально приехал из Рима, чтобы произнести речь на торжественном открытии выставки.

— А ты как реагировал на это?

— Просто убежал. Выкрикнул какое-то приветствие так, наобум, как будто я заметил знакомых, и улизнул, оставив ее с ним наедине. Пять минут я простоял на другом конце зала, уставившись в голую белую стену, а когда я собрал все свое мужество и посмотрел на нее, то увидел, что она уже оживленно щебетала со своей подругой, а консула и след простыл.

— И она ни о чем не догадалась?

— Естественно, нет.

— Поэтому-то мы никогда и не узнаем, что она там думает, какие слова, как ей кажется, она на самом деле произносит.

Он хватает меня за руку.

— Пьетро, проблема не в том, что она думает, что она сказала, проблема в том, чтоона говорит. В действительности это моя проблема, а не ее. Потому что, наконец-то, я это понял, знаешь. Наконец, я все понял.

Ну вот, приехали. Рано или поздно параноик все понимает. Иначе какой он параноик.

— Что же ты понял?

— То же самое, что это моя проблема, а не ее.

Он, к счастью, отпускает мою руку, снова понижает голос: все правильно, на деревьях может быть полно микрофонов.

— Следи внимательно за моими рассуждениями. Перед кем она взрывает свои бомбы? С кем она разговаривает, когда говорит все эти гадости? Сама с собой? Нет, ведь она даже не замечает, что делает. Ее собеседники каждый раз разные: друзья, продавщицы, официанты, консулы… Как нарочно, сейчас она это делает намного чаще. Она никогда не повторяется перед одним и тем же человеком. Никогда. Нет. Только один человек присутствует при этом всегда, и он-то уж не в состоянии больше поверить, что не расслышал или неправильно понял ее слова, он знаетвсе, и этот человек — я, Пьетро. Она это делает мне назло.

Вот именно, кто-то обязательно должен быть в центре всего происходящего, поэтому, что бы ни происходило, это всегда случается именно с ним, все, даже то, что касается других; и только он в состоянии все это понять.

— Да. Сейчас она чувствует себя как за каменной стеной, — продолжает он, — ведь для того, чтобы вернуть ее, я ей обещал не говорить больше на эту тему. Сейчас она прекрасно отдает себе отчет, что может вытворять все, что угодно, вот она и распоясалась, кажется, что она просто с цепи сорвалась. Послушай хоть это, — он снова вычитывает фразы из тетрадки, — «Ой, как ссать хочется, если я сейчас не поссу — лопну». «А меня девственности лишил друг моего бати». «Похоже на то, что этот сграппино [72]спускает».

Просто фантастично!…

— …и все это за последнюю неделю, Пьетро, и перед разными людьми; единственный постоянный свидетель в таких ситуациях — это я.

— Но ведь ты не знаешь, может быть, она это делает и в твое отсутствие?

— А я тебе говорю, что она разговаривает со мной, все эти вещи она говорит мне. Так думает и психолог, у которой наблюдается мой сын.

— Что за психолог?

— Психолог, она лечит моего сына, я тебе уже говорил, да, что у Саверио появилось много проблем со здоровьем, с тех пор как я расстался с его матерью: у него тик, заикание, аллергии. Сейчас он не разговаривает, а считает. Вот мы и решили показать его психологу.

— Считает? В каком смысле?

— В самом прямом. Вместо того чтобы говорить, он считает. Так мы и оказались у психолога, ну вот, и она, психолог, захотела поговорить, естественно, с нами обоими, и все из-за того, что Саверио больше не говорит ни слова. А позавчера я рассказал о Франческе, и она мне…

— Нет, погоди минутку, извини, — тут уж и я повышаю голос и надеюсь, что он поймет почему. — Что все это значит, что твой сын считает, вместо того чтобы говорить?

— Послушай, да не трави ты мне душу, просто плакать хочется, как только я об этом подумаю. Он не разговаривает, а считает так: «Саверио, как у тебя дела в школе?» — «Семь тысяч шестьсот шестнадцать, Семь тысяч шестьсот семнадцать, Семь тысяч шестьсот восемнадцать…» Театрализация отказа— так его поведение называет психолог.

Театрализация: ну-ка посмотрим, не тот ли это психолог, на глазах у которой позавчера я упал в обморок…

— Он ни одного слова не говорит?

— Саверио? Нет.

— И что, это он со всеми так?

— Да, со всеми.

— И в школе тоже?

— Да.

— И с каких пор?

— Недели две, наверное.

— Ты хочешь сказать, что вот уже две недели он продолжает считать, ведет один и тот же счет?

— Думаю, что да. Вчера по телефону он меня убил цифрами, типа сто тысяч.

Я ошеломлен: он сказал, что это рвет ему душу, что от одной этой мысли у него на глаза наворачиваются слезы, но в действительности он говорит об этом неохотно, как-то отчужденно, как будто речь идет о простуде.

— Психолог что говорит?

— А что она может сказать? Говорит: пусть себе считает, что не надо обращать внимания, не надо внушать ему чувство вины, говорит, что мы, родители, должны по возможности сглаживать острые углы в наших отношениях, потому что, по ее мнению, именно наш конфликт он и не в состоянии принять, поэтому-то она и хотела поговорить с нами вместе и по отдельности. Так вот, позавчера, когда я остался с ней наедине, я рассказал все про Франческу, чтобы она осознала, в какой жуткой ситуации мне приходится жить, я хотел спросить у нее, что означает…

Ничего, просто ничего нельзя поделать: Пике намерен говорить только о Франческе. Сколько бы я ни старался направить наш разговор в другое русло, то есть поговорить с ним о его ребенке, он всегда находит зацепку, чтобы вывернуться и снова свернуть на Франческу. Бедный Саверио может считать хоть до миллиарда, но внимание этого типа ему не завоевать…

— …все эти вещи она говорит мне. Она придумала этот способ, чтобы выказать мне свою агрессивность — эта ее агрессивность пугает и ее саму, она ее отторгает, она старается подавить ее — чтобы посмотреть, как к этому отношусь я, не приму ли эту ее агрессивность, по крайней мере, я.

— Ты имеешь в виду Франческу?

— Да.

— А зачем ей это?

— Чтобы испытать меня. Чтобы понять, люблю ли я ее по-настоящему.

Неожиданно, даже не взглянув на часы, он решает, что уже поздно, берет в руки чек, мельком бросает на него взгляд и кидает на стол две монеты в два евро.

— У нее это от неуверенности, — добавляет он, — она боится потерять меня.

— Тебе это психолог сказала?

— Да, то есть нет, по правде говоря, психолог только задавала мне вопросы и слушала. Но, отвечая на ее вопросы, я понял, что Франческа меня испытывает, понимаешь? Она хочет знать, приму ли я ту ее часть, которую она отвергает. Я это понял и сказал психологу, а она мне ничего не возразила, значит…