Да, Карло страдает, и он мне открылся — но можно ли придавать значениетакому разговору? Как я раньше не обратил на это внимание, заметил это только сейчас. Мы ведь нагружаемся наркотиком: чего стоит такой разговор? Что он значит? Даже если на завтра я, возможно, обо всем забуду… Я уже начинаю обо всем забывать, я это чувствую: почему это я сразу не заметил? Помоги мне, Карло, расскажи мне все сначала. Я засыпаю, чувства снова покидают меня, твои слова улетучиваются: скорее, скорее расскажи мне еще раз. Расскажи мне о той девушке, что утопилась в Темзе и разбила тебе сердце. Ты уверен, что это было самоубийство, что это не был несчастный случай? Ты и вправду все эти двадцать лет день и ночь вспоминаешь о ней? Тебе так ее не хватает? Как ее звали? Скажи мне, это правда, что ты и по мне скучаешь, когда ты куришь наркотики? Да, да. Трейси. Да.

Что ж, сейчас мне гораздо лучше, но сегодня утром…

Сегодня утром еще до рассвета, когда я проснулся на диване, Карло уже не было, и вместе с ним исчез и опий, и все приспособления для его курения. Я встал и решил пойти в свою спальню, но тут же почувствовал себя препаршиво: меня ужасно замутило, и со всех ног я бросился в ванную. Я сидел на корточках в обнимку с унитазом, меня страшно рвало, через полуоткрытую дверь я заметил морду Дилана, он, можно сказать, с потрясенным выражением на морде смотрел на меня. Эта сцена могла продлиться какое-то мгновение: он сразу убежал, но в то мгновение мне, как никогда в жизни, стало стыдно за себя, казалось, мне буквально не пережить такой позор. Я почувствовал себя грязным, глупым и недостойным даже собачьей жалости, в тот миг я бы предпочел бухнуться головой вниз, в унитаз, утонуть в своих рвотных массах, как в той сцене из фильма «Trainspotting» [66], чем выйти из ванной комнаты и, по всей вероятности, встретиться взглядом с Мак, нянькой Клаудии, эта чистая душа еще до рассвета на ногах. Перспектива разбудить Клаудию, позавтракать с ней, отвезти ее в школу и остаться там, на школьном дворе, на целый день, как во все прошлые дни, внезапно мне представилась потерянным раем. Все было предельно ясно в тот момент: я был недостоин заботиться о своей дочери; рано или поздно эта истина все равно бы вышла на поверхность, рано или поздно я бы совершил нечто ужасное.

Потом, как водится, это чувство стало ослабевать и тускнеть, меня перестало рвать, и, поднявшись с корточек, я заметил, что твердо стою на ногах, а следовательно, у меня все еще есть будущее. Простое нажатие на кнопку смыва, и рвотные массы завертелись, полетели вниз зеленоватым водоворотом, а я, вопреки моему желанию, стал подумывать, что, возможно, мне удастся выйти сухим из воды. Я закрылся на ключ и наполнил ванну горячей водой, разделся и погрузился в воду, тщательно помылся, с остервенением намыливаясь всеми моющими средствами, попавшими мне под руку, вытер тело мягким купальным халатом, старательно побрился, надел свежее белье и чистую рубашку, хорошо отглаженный серый костюм, начищенные до блеска туфли, завязал самый красивый галстук, словом, я выбрал все самое лучшее, что нашлось у меня в гардеробе, и мало-помалу в моей душе стали воскресать силы. Между тем, на небе взошло солнце — яркое, жаркое солнце, абсурдное в середине октября. Из окна гостиной я посмотрел на улицу — люди спешили на работу, а я хоть и чувствовал себя хуже их всех вместе взятых, но не до такой же степени плохо, чтобы не смешаться с толпой? — и я повел Дилана на прогулку. Я смотрел, как, приняв нелепую и неустойчивую позу, он какает, впрочем, при подобных обстоятельствах так ведут себя все собаки, и, подбирая с тротуара его фекалии, я подумал, что кому-кому, но не ему, конечно, укорять меня в неподобающем поведении. Я вернулся в дом, и на кухне встретился с Мак; ее привычное молчание внушало мне уверенность в том, что она ни о чем не догадалась: не проронив ни слова, она сделала только один-единственный покровительственный жест, полный женской жалости: поправила мне морщившийся воротничок пиджака. Я почувствовал в себе силы пойти разбудить Клаудию, и все дальше пошло, как обычно. Мы позавтракали, она мне рассказала об ужине с дядей — в китайском ресторане, потому что японский был закрыт — мы вышли из дома пораньше, чтобы можно было поиграть со спутниковым штурманом в игру « К сожалению»; мы как всегда стали ждать на школьном дворе начало учебного дня и смотрели, как потихоньку подтягивались все остальные; все было как обычно, а потом звонок позвал в класс ее и других детей, а мы, родители, остались во дворе поболтать о необычно теплой погоде. В ту минуту мне просто не верилось, что накануне вечером я наломал столько дров, это, однако, не зачеркивало тот факт, что все это сделал я, тем не менее, чувствовал себя лучше: у меня было странное ощущение, немного похожее на то, что чувствуешь, когда подаешь пять евро, а на сдачу тебе протягивают пятьдесят, я отдаю себе в этом отчет, но по сравнению с ощущениями, изматывающими мне душу всего лишь три часа назад, когда я обнимал унитаз, мне было гораздо лучше: по крайней мере, я вполне смирился со своим позором. Я реабилитируюсь, подумал я.

А вот и Карло. Он подкатил на такси около половины двенадцатого; по пути в аэропорт он заскочил попрощаться со мной и оставил пакетик для Клаудии. Карло был безмятежно спокоен. Даже не могу представить, что и ему пришлось преодолевать такой же крутой подъем, что и мне, чтобы на утро быть презентабельным, он, должно быть, уже привык к пробуждениям подобного рода. Мы крепко обнялись и простояли так, в обнимку, довольно долго, но не обменялись ни одним словом. Несмотря на огромную работу над собой, чтобы как можно дальше отдалить вчерашние события, я не забыл о том, что сегодня ночью произошло между нами: мы вместе накачались наркотиком, и он поведал мне свои печали: он рассказал о том, как ему недоставало той девушки, утонувшей в Темзе, что он тосковал по маме, как он сильно скучал по мне. Нет, мы не сказали друг другу ни слова, но само наше объятие красноречиво заявляло, что нас связывала теплая братская дружба, с тех пор как, …наверное, у меня вырывается, с незапамятных времен. Вот и Иоланда подошла с собакой, а мы с ним все еще обнимались, она поздоровалась со мной, а когда он ушел, мы постояли еще немного, поговорили о погоде. Температура, наверное, поднялась выше тридцати градусов, и она мне сказала, что по радио сообщали, что ночью минимальная температура была 24 градуса — абсолютный рекорд для такого времени года. На ней, как и вчера, были джинсы «Барри» и желтая майка с надписью прямо на сиськах: « Gravity always wins» [67]; очень даже остроумное изречение, дерзкое и одновременно отчаянное, хотя бы и потому, что эта девушка еще очень молода, но ведь, если хорошенько подумать, совсем немного лет отделяют ее от истины, которую на настоящую минуту ее груди так нахально опровергают, и я взял на себя смелость прокомментировать эту надпись. «Мудрые слова», — сказал я. «Это слова из пес-ни», — ответила она. «Вот как? Из какой?» — «Что-то из репертуара „Radiohead“, — сказала она и направилась в районную администрацию за какой-то там справкой.

А я остался в тени один подумать на досуге и до сих пор все еще сижу здесь. Да, я размышляю, но не о том, что я сделал сегодня ночью, и как мне после всего этого реабилитироваться, — поэтому я и говорю, что все идет гораздо лучше, чем я смел надеяться; нет, я думаю об этом, уже не знаю каком по счету, совпадении. Возможно, что в этом деле и понимать-то нечего, возможно, что это действительно простое совпадение, тупо, механически, как бой часов, повторяющееся через определенные промежутки времени, совпадение, но все это очень странно: может показаться, что эти «Radiohead» меня просто преследуют. Я сажусь в машину, беру в руки коробку от Лариного компакт-диска и пробегаю глазами все названия песен, чтобы найти ту, где говорится о земном притяжении, но такой песни здесь нет. В машине стоит адская жара, я выхожу наружу и даже для себя самого неожиданно звоню Марте на мобильный: если бы мне пришлось искать ее номер телефона в справочнике и бродить в поисках телефонной будки, я бы ей никогда не позвонил, но достаточно нажать на две копки, и дело в шляпе; и пока я все это соображаю, Марта уже отвечает на мой звонок.