На этот раз кит плыл намного быстрее. Я узнавал наше морюшко, хотя берег остался уже далеко позади. Обычно считается, что когда у нас прилив, то в Англии отлив. Я вдруг понял, что это не так. Все происходит одновременно. Мы плыли посредине моря, где волны сталкиваются друг с другом или разбегаются в разные стороны.

Не понимая, где у кита могут быть уши, я подполз к отверстию в его спине и прошептал:

— Фредерик, куда мы плывем?

В ответ — влажный вздох. Я покорно перевернулся на бок и стал смотреть на солнце, показавшееся из-за темной тучи. Чайки у меня над головой заливались раскатистым смехом: «Подумать только, он разговаривает с китом!» Я соскреб со спины Фредерика горсть водорослей и швырнул чайкам в крылья. Мимо!

— Молодой человек, ваше поведение меня крайне раздражает!

Я радостно вслушивался в знакомые строгие нотки моего живого корабля.

— Фредерик, скажи, где моя мама?

— Ну вот! Снова вопросы, вопросы! — забормотал он. — А понимания ни на грош! Куда уж там! Я внимательно следил за ходом ваших мыслей и считаю странным, если не сказать удручающим, тот факт, что вы принимаете меня за кита. Я кашалот, молодой человек, ка-ша-лот! То, что вы считаете моей спиной, на самом деле моя голова. Она составляет третью часть моего тела и вмещает, да будет вам известно, самые большие среди живых существ мозги!

Фредерик не на шутку разобиделся. Его голос стал настолько тонким, что понять его было почти невозможно. Я пробормотал, заикаясь, извинение. Дескать, я не хотел его обидеть. Он выпустил еще один сердитый фонтанчик, но, когда я его погладил, быстро успокоился.

— Что касается вашей матери, — продолжал он уже более уравновешенным тоном, — то сегодня она сбилась с ног, пытаясь вас вызволить. Но поскольку все ее усилия натыкались на стену непонимания, она сама взяла быка за рога. Правда, до этого не обошлось без трагического созерцания водной глади и употребления непозволительных количеств дешевого вина. Ну да ладно, каким родился, таким и пригодился! Главное, к чему это привело, так это то, что сейчас она сидит на краю вашей постели.

Я открыл глаза и бросился маме на шею.

Мне захотелось рассказать ей о пингвинихах, о рядах, о залах и коридорах, о рыжеволосом пацанчике, о запахе. О том, как я впервые остался один, без нее и что я скучал по ней, как никогда прежде. И еще, что кашалот Фредерик знал, что она придет.

— Тише, — прошептала она, — нас могут услышать!

Я прикусил язык и решил отложить свои рассказы на потом. Скоро, лежа на спине в нашей постели, чувствуя рядом ее теплую руку, уже совсем скоро я все-все ей расскажу. А теперь бежать, но только тихо! Наша одежда слишком шелестела, каблуки стучали. Скорей, скорей! До выхода осталось совсем чуть-чуть! Она знала какой-то тайный ход, которым недавно сюда проникла. Еще десять метров, еще пять!

Существо, загородившее нам путь, казалось, в три раза превосходило размерами обычную пингвиниху. Оно обратило к нам свою неповоротливую башку и долго шамкало губами, прежде чем раздалось:

— Alaaaaaarme! La pute et son fils! Alaaaaarme! [13]

Двери стали распахиваться, зашаркали ортопедические ботинки. В доли секунды и со сноровкой, которая сделала бы честь любому военному, пять гигантских пингвиних забаррикадировали проход.

Я пересчитывал капельки пота на маминой верхней губе, следил за ее взглядом. Распятый на кресте повесил голову. В этом мире его уже ничего больше не интересовало. Мы с мамой подумали одно и то же. Я увидел свою руку, сжимающую булыжник, одновременно с рукой мамы, обхватившей медное распятие. Она подняла крест над головой и первой ударила самую крупную из пингвиних.

Визг и гвалт, поднятый остальными, заставил нас прибавить ходу. Ночь окутала нас промозглой сыростью. Мамино лицо казалось еще бледней в свете луны. Мы шлепали по лужам с одинаковой скоростью. Наше дыхание стало синхронным.

Услышав звуки сирен, она остановилась. И только теперь посмотрела на меня. Она уже не понимала, куда бежать и как долго еще. Я прижался лбом к ее промокшему от дождя животу. «Наше морюшко», — промолвил я и потянул ее за собой.

Несколько раз мигалки сбивали нас с пути, но я верил, что в конце концов мы доберемся. Я надеялся, что Фредерик прочтет мои мысли и будет ждать нас, готовый к отплытию. А если нет, то мы и без него поплывем в Англию. Если же не доплывем, то вместе пойдем ко дну.

Свет ослепил нас обоих. Раздался протяжный визг тормозов. Она оттолкнула меня в сторону. Мы упали. Полицейский джип сбил только ее. Двое полицейских, дрожа, вылезли из кабины, удивленно одергивая на себе форму. Я подполз к ней, надеясь, что все не так уж страшно. Отвел пряди волос с ее лучистых глаз. Дождь смывал кровь с ее лица.

— Все образуется, — сказал я.

— Да, — прошептала она, и свет погас.

Это был последний важный день в моей жизни. Все дальнейшее — просто существование.

Бенуа Де Хитеру было пятьдесят три. В своем неизменном плаще он напоминал Коломбо, только худой как щепка и с седыми волосами. До меня он прошел через шесть неудачных романов, трех психиатров и два курса психотерапии. Впрочем, разница в возрасте в четверть века не мешала мне брать верх над ним в попойках. Это вызывало обоюдное уважение, поскольку он считал, что женщина должна уметь пить, а я придерживалась мнения, что мужчинам, пережившим кризис среднего возраста, лучше не злоупотреблять крепкими напитками. Меня научила этому жизнь после того, как спился и умер мой любимый дядюшка Хюго. Самым удивительным было то, что Бенуа, оказывается, его знал.

— Хюго? — пробормотал он, придвигая мне очередной бокал вина. — Мы ж с ним были приятели. Классный чувак!

Тут он попал в десятку. Человек, который так отзывался о моем дяде, — родственная душа, не больше и не меньше! Дядюшка Хюго, сбежавший из психушки, сжег свой отчий дом дотла, и наша родня, естественно, его за это не поблагодарила. Лишь я одна спросила, зачем он это сделал? Он сказал, что на этом настаивала его мать, моя бабушка, когда лежала на смертном одре. Лишь я одна ему поверила, ведь мы любили друг друга. Но я не смогла его удержать, когда он заперся во времянке, возведенной на пепелище, и даже потом, когда я стояла возле фанерной двери, просила и умоляла его открыть, предлагала ему свою помощь, недоумевала и спрашивала, не разлюбил ли он меня, он только плакал и повторял: «Отстань, голуба моя, уйди!» Но я не уходила, даже когда дядюшка Хюго вообще перестал отвечать и мой отец с его братьями наконец догадались разнести в щепки эту хлипкую дверь из фанеры фомками и кувалдами. Я не уходила до тех пор, пока они не вытащили дядюшку Хюго на свет божий из кучи нечистот, запекшейся крови и бутылок из-под водки и не накрыли его сверху белой простыней. Мне одной — заметьте, — только мне одной это было небезразлично!

А теперь выясняется, что и Бенуа тоже! На него так подействовал мой рассказ, что я не стала расспрашивать его о том, как он познакомился с моим дядюшкой Хюго и что он о нем помнит.

То, что я за один вечер возвела Бенуа Де Хитера в ранг Друга, объяснялось не только моей потребностью видеть рядом товарища по несчастью. У меня была скрытая потребность в общении. Чем больше не спишь, тем сильнее чувство одиночества. За восемь месяцев я это почувствовала.

С другой стороны, мне было в кайф общение лишь с неспящим, ведь я замечала, что остальные меня не понимают. А этих остальных было немало. Друзья — они отпадали один за другим, в основном потому, что я сама их не понимала. В буквальном смысле. В силу моего состояния их шепот казался мне ором или, чаще, наоборот. Их искренняя тревога о моем здоровье звучала в моих ушах резким и пронзительным упреком. Их рассказы о собственных проблемах представлялись мне назойливым свистом насекомого, которое очень хочется прибить.