Против своей воли, но выполняя приказ, Иоганн Халлер в эти дни выводит на лед двух собак – Землю и Гиллиса – и пристреливает обеих; Земля слишком слаба, чтобы тянуть сани, а Гиллис в упряжке вконец озверел.

Когда Вайпрехт велит экипажу построиться – они намерены на прощание посетить могилу машиниста Криша, – Эллинга Карлсена недосчитываются. Ледовый боцман до полного бесчувствия упился спиртом из зоологической коллекции, которая стала теперь никчемным балластом, и лежит будто на смертном одре. Матросы захватывают на берег рамки с фотографическими карточками своих семей и любимых и приколачивают их к скале; на борту эта портретная галерея украшала кубрик, а если покинутый «Тегетхоф» будет в конце концов раздавлен льдами и затонет и если их обратный марш тоже закончится на дне морском, то здешняя скала с фотографиями засвидетельствует: они сохранили все, что могли сохранить.

Нет ни записей, ни показаний очевидцев насчет того, как Йозеф Мадзини провел утренние часы 6 сентября 1981 года, – но, может статься, он стоял тогда на пирсе в лонгьирской гавани, наблюдая за отплытием «Крадла». Вот отдают швартовы. Вот вскипает за кормой попутная струя. А потом недолгий спектакль исчезновения: за считанные минуты судно растворилось в мокрых вихрях предзимней метели. А попутная струя? Были там белые пятна? Уже и здесь, во фьорде, обломки плавучих льдин?

После полудня 6 сентября, как сообщают метеорологические журналы Западного Шпицбергена, погода прояснилась. Ветер северный и северо-восточный. «Крадл», наверное, был уже очень далеко. Я знаю, что художник Хелльскуг вновь взошел в Лонгьире на борт, и представляю себе, что он вновь уселся на свой стул, крепко-накрепко принайтовленный у поручней, и продолжил свою работу, перенося на бумагу пропорции полярного ландшафта. Какими красками он пользовался? Индиго и костяной чернью для могучих береговых круч, для здешних твердынь? Цинковыми белилами для изорванного снегового поля? А каким оттенком для старого льда меж грядами коренных пород?

Впрочем, теперь не до красок. Не до картин. Не до предположений. Совершенно точно известно, что по завершении высокоширотного арктического рейса «Крадл» еще два дня стоял на якоре в Адвент-фьорде, а потом взял курс к берегам Северной Норвегии и на этот год покинул архипелаг Шпицберген. А главное, точно известно, что Йозеф Мадзини остался в шахтерском поселке и одолевал Хьетиля Фюранна просьбами научить его управлению собачьей упряжкой.

На вечерах у Анны Корет еще и спустя много месяцев после исчезновения Мадзини строили сколь беспристрастные, столь и невероятные предположения (регулярная викторина в честь хозяйки) о том, почему Йозеф по завершении своего крейсерского плавания не делал никаких попыток до начала арктической зимы вернуться в Вену, а, напротив, словно одержимый идеей санного похода на собаках, остался на Шпицбергене. Хоть я по-прежнему посещаю вечера на Рауэнштайнгассе, участвовать в застольных беседах о гипотетических планах и намерениях пропавшего без вести я перестал; что бы ни говорили в вечернем кружке, все это совершенно недоказуемо и останется лишь вероятностью. Ведь в тот день, когда вернулся на «Крадле» из паковых льдов в Лонгьир и вновь водворился в своей комнате, Йозеф Мадзини бросил вести дневник. «Большой гвоздь» – тетрадь, еще на борту заполненная цитатами, была последней; после цитат шли какие-то математические выкладки – возможно, подсчет расходов на жилье и питание в гостевом доме угольной компании, – столбики цифр, а дальше пустые страницы. И я говорю: человек, нашедший свое место, уже не ведет путевых дневников. Была середина сентября, дни быстро укорачивались, и однажды после сильного снегопада внезапно и злобно грянул зимний шум – визг и скрежет моторных снегокатов; вот тогда-то Фюранн преподал своему подопечному первый урок на псарне. Дорога к псарне была завалена глубоким, по колено, мокрым снегом. Фюранн тащил на плече спутанный клубок упряжи, Мадзини – дымящийся мешок с еще теплыми мясными обрезками из шахтерской столовой.

Наука управления собачьей упряжкой на словах была предельно проста, но применить ее на практике оказалось трудно. На первом уроке Йозеф Мадзини усвоил, что самое главное – увлечь собак.

У ездовых собак всегда есть цель: на равнине они стремятся к ближайшему бугру, скалистой гряде, холму, а то и просто к медленно поднимающемуся вверх столбу дыма, в морских льдах они спешат непременно к побережью, в темноте целью служит луна, а в безлунные ночи упряжка мчится к какой-нибудь звезде. Погонщику, как выяснил Мадзини, необходимо умение либо использовать такие цели в своих интересах, либо, отвлекая собак окриками и ритмичными понуканиями, без всяких вожжей и кнута заставить их бежать в том направлении, которое определяет он сам; погонщику необходимо умение сделать упряжку напористым, тявкающим выражением своей собственной воли. Но, когда в день первого урока Мадзини попробовал надеть кожаные постромки на Уби, вожака фюранновской упряжки, тот, отпрянув назад, припал к земле, вмиг изготовился к прыжку, оскалил клыки и зарычал на боязливого укротителя, да так грозно, что Мадзини застыл, наклонясь вперед, и не шевелился, пока Фюранн не шлепнул кобеля перчаткой по глазам; тем все и кончилось.

Упорство, даже ожесточение, с каким Йозеф Мадзини в последующие недели старался подчинить упряжку своей власти, – вот одна из немногих особенностей, которыми запомнилось шахтерскому поселку присутствие итальянца. Что бы я позднее ни узнавал об этих последних неделях итальянца – во всех рассказах непременно были упоминания о его упрямых тренировках с собачьей упряжкой. Даже губернатор Турсен и безучастные очевидцы вроде Юара Хуля, лонгьирского дантиста, помнили эти сцены укрощения. Конечно, собакам он отдавал отнюдь не все время. Протокол моей реконструкции содержит и сведения о плаваниях Мадзини по фьорду и о его многодневных походах по ледникам. К примеру, на шлюпке Малколма Флаэрти он переплыл Ис-фьорд; семь часов тяжелой воды, почти без защиты от пенных брызг, под угрозой опрокидывания и, наверное, в страхе; потом два дня ожидания более тихой погоды и гребни волн обратного пути. Еще Мадзини побывал у Кристера Рёсхольма, бергмейстера угольной компании, и Рёсхольм сказал ему тогда, что в управлении «Кулькомпани» работы для него нет; может быть, попозже; может быть, на шахтах; надо подумать, он записал – «водитель грузовика». Кроме того, Мадзини совершил переход через ледник Свеа; шесть дней тяжкого пути вместе с Фюранном и шахтером Израэлом Бойлом; хруст палаточного брезента под напором штормового норд-оста; изнурительный марш в шипованных башмаках; ледник огромный, площадью в сотни квадратных километров, изборожденный глубокими трещинами, – провалы, расселины, гладкие колодцы, призрачный ландшафт из голубого и черного льда, все точь-в-точь как описывал сухопутный начальник. Громкое дыхание и шаги, уводящие все глубже в мерцающий лабиринт, и океанограф всегда впереди, глаз не видно за роговой скорлупой снежных очков. Океанограф рассуждал о ленивом, неудержимом течении этой ледяной реки, о таянии, подпитке и приросте глетчера как о биении пульса исполинского зверя. Здесь я прервусь и скажу, что тяготы этого и других походов были ничтожны в сравнении с последним и величайшим усилием Мадзини, ничтожны в сравнении с укрощением собак. Но что бы Мадзини ни делал – даже у стойки бара говорить об этом почти перестали. Итальянец был здесь. Здесь и остался. И его бытие словно бы становилось день ото дня неприметнее и неуловимее – не более чем свидетельство мощи того вихря, что берет начало в безлюдье, вечной неизменности и умиротворении пустыни и без разбору захватывает свои жертвы, унося их из самой уютной защищенности обыкновенной, размеренной жизни в тишину, в холод, во льды.

Хьетиль Фюранн был терпеливым учителем. Если сперва он просто уступил настоятельным просьбам Мадзини обучить его обращению с упряжкой, то мало-помалу сам увлекся мыслью вдолбить собакам, что, выполняя команды его подопечного, они все равно подчиняются ему; пожалуй, это был самый трудный из кунштюков, какими он когда-либо испытывал себя и преданность своих собак.