Невысокая фигура, с головой закутанная в черную пелерину, выступила вперед. Цесаревич лихорадочно облизнул пересохшие губы и уже собрался было крикнуть часовых, однако таинственный пришелец сдернул капюшон с головы, и Петр Федорович узнал свою сердечную подругу графиню Елизавету Воронцову. Он тихонько вздохнул, схватившись за сердце:

– Лизанька, дружочек, как же ты меня напугала! Ну нельзя, нельзя так…

Грубоватое, изрытое оспинами лицо, на которое ложились дрожащие тени канделябра, казалось ему исполненным неземной прелести, глаза лучились сиянием. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила ее фигуру. Ее бледное желтоватое лицо можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные живые глаза, постоянно менявшие свое выражение и придававшие этому лицу особенную привлекательность. Великий князь не замечал нескладной фигуры, неуклюжих движений, ведь Лизанька была единственной женщиной, для которой он был целым светом, во всяком случае, он искренне в это верил. Она казалась ему соблазнительней и прекрасней, чем когда-либо, цесаревич совершенно не замечал жесткого, оценивающего взгляда графини.

– Ах, дорогой мой повелитель, как же я стосковалась по тебе, как я стражду рассеять твои заботы и печаль, каковые многократно умножатся в тот роковой день, когда чело твое увенчает российская корона. Я одна твой истинный друг, только я готова бескорыстно помочь тебе в трудах твоих.

Князь судорожно вздохнул и, словно загипнотизированный, повторил:

– Да, ты одна мне друг. – Но тут же опомнился: – Нет-нет, есть еще один человек великий, который мне всегда помощью служил и примером.

– Да, да! – привзвизгнула Воронцова. – Это великий Фридрих Прусский! Он мне такую дивную шкатулочку музыкальную прислал, что неможно глаз отвесть. Там такие куколки красивые менуэт танцуют, что сердце само заходится. Музыка столь сладостная играет, что и слез не удержать. Предивную механику прусские мастера измыслили, таковой в этой варварской стране не изыскать и в тысячу лет. И король великий подлинное благодеяние оказал, прислав сей образец совершенства, чтобы возвеселилась душа!

Петр Федорович судорожно вздохнул, потому что проникновенные слова графини были созвучны самым тонким струнам его души. Ах, когда он только мог оказаться в благодатном подданстве прусском, отринув прочь всю мерзость и запустение российское! Всесжигающее пламя страсти вспыхнуло в нем, он подскочил к графине и так сжал ее в своих объятиях, что она вскрикнула жалобно.

– Ты всегда была моим самым верным другом, – прорычал он, потому что животная страсть полностью овладела всем его существом и туманила голову, великий князь уже не мог сдерживаться. – Я никогда не забуду того, ведь я пока что беспомощен и беден… Но берегитесь, лукавцы! Придет день, и я стану императором! И настанет день расплаты со всеми, кто меня презирает, кто прусское ненавидит!

– Но пока что надо ждать! – прервала его графиня. – Наш час еще не пришел, однако он придет неминуемо. И я всегда буду помнить в великом императоре своего друга. – Она потеснее прижалась к великому князю, так, что он полностью ощутил теплоту ее тела. – Ты для моего сердца все, утешать и веселить тебя – мое наивысшее блаженство и предназначение. Ах, если бы не корона, которая неизбежно похитит тебя, друг сердечный.

Ее волнующаяся грудь коснулась груди Петра Федоровича, и он уже не мог совладать с собой. Сдавленный хрип вырвался у него из горла, он схватил графиню за плечи и резким движение нагнул вперед. Путаясь в завязках, спустил тесные панталоны и толкнул графиню лицом на узорчатый столик. Далее скромность повелевает нам удалиться, хотя отнюдь не все были столь скромны. Один зритель происходившего таки имелся, однако он в том не признался бы и на дыбе.

Раскрасневшийся великий князь поддерживал едва не падавшую от изнеможения графиню, бормоча:

– Ты всех прекрасней, ты и только ты… Ты умеешь приводить меня в восторг чарами своей любви, и неужели я должен отказаться от тебя теперь, когда получил право наслаждаться всем, что есть прекрасного в этом мире? Неужели мне нельзя будет иметь награду за все мои хлопоты и заботы о государстве? Нет, нет, пусть говорят что угодно, но ты останешься со мной! Тайно? Нет, явно! Я повелитель, я император, мне дозволено все. Я изгоню эту ядовитую ехидну, именующую себя моей женой. Разве дед мой не волен был короновать, кого похочет?! Так я и могу даровать корону всякой, кто будет со мною в моих трудах на благо королевства Прусского.

И опять звериное рычание вырвалось из его груди. В глазах Воронцовой блеснул хищный огонь, однако, лишь графиня повернулась к великому князю, он тут же пригас. Она медленно высвободилась из объятий Петра Федоровича и гибким движением опустилась перед ним на колени, прошептав:

– Ты мой господин и повелитель, делай со мной, что хочешь!

Впрочем, делать начала именно она, и то, что делала Лизанька Воронцова, вознесло великого князя к новым вершинам блаженства. Однако намеренный свидетель сей вакхической сцены остался совершенно спокоен и холоден, в голове еще словно щелкали костяшки счетов, отмечая дебет и кредит, предстоящие расходы и прибытки. Второй свидетель, одобрительно смотревший из своей дубовой рамы, тоже предпочел промолчать, хотя вряд ли увиденное ему понравилось, у короля Фридриха были весьма своеобразные вкусы.

Когда все закончилось, Воронцова поднялась и подошла к шкафу, в котором стояли бутылки, налила большой бокал старого венгерского и протянула его Петру Федоровичу. Тот моментально проглотил его, не разбирая вкуса, и графиня, не помешкав, тут же налила второй. Теперь великий князь пил медленней, по его багровому лицу катились крупные капли пота.

– Так и будет! – уже с некоторой запинкой промолвил он. – Так будет, потому что так должно быть. Я буду царствовать и властвовать для блага своего голштинского народа. Вино и ты, Лизанька, дадите мне радость и блаженство, поможете мне претерпеть тягости жизни в России. – Он уже сам протянул бокал, и Воронцова охотно наполнила его в третий раз. – Ты, ты, нежный друг, будешь моей императрицей. Ж-жена… Какая жена? Я ее вышлю из России, посажу в тюрьму… Нет, в Сибирь, в каторгу… За измену…

Он пошатнулся и обнял графиню, чтобы только не упасть. Сильная, совсем не женская рука Лизаньки поддержала его, и графиня промолвила так тихо, что сие ускользнуло от слуха великого князя:

– Да, строй свои планы, мне нет дела до них. Но корона, корона российская должна быть моей, и она моей будет, чего бы это ни стоило.

Петр Федорович качнулся еще сильнее и повернулся было к кушетке, намереваясь уснуть, как это часто бывало после обильных возлияний, однако ж графиня удержала его. Медово улыбнувшись, она мягко проговорила:

– Сейчас самое время уделить толику внимания нашему другу. Он должен сообщить тебе сведения важности чрезвычайной, которые требуют монаршего внимания и решения беспромедлительного.

Замутненный разум великого князя уловил лишь одно слово «монаршего», и оттого он сразу загорелся.

– Зови, з-зови его сюд-да… – проговорил он и мешком рухнул в кресло, запутавшись в спущенных панталонах.

Графиня укоризненно улыбнулась, подошла к нему, нежно поцеловала и подтянула панталоны, но великий князь уже был не в состоянии даже приподняться и потому так и остался полуодетым. Воронцова поморщилась, но исправить что-либо было уже невозможно. Она тенью проскользнула к двери и осторожно поскреблась, ответом был столь же тихий, незаметный звук. Лизанька толкнула дверь, и в комнату так же незаметно проник Брокдорф. Его хитрые глазки, спрятавшиеся в толстых щеках, моментально обежали комнату, хотя он наверняка почти все видел и слышал благодаря предусмотрительно просверленной дырочке, спрятанной среди позолоченной резьбы, украшающей дверь. Увы, такова особенность почти всех дворцовых дверей…

Брокдорф, согнувшись в почтительном поклоне, мелкими шажками приблизился к сидящему в кресле великому князю и почтительно приник жирными губами к вяло свисающей руке. Петр Федорович встрепенулся, мутно оглядел шелковую спину и промямлил: