Почти у самого берега дед останавливается.
– Начне-о-ом, пожа-алуй, – нараспев говорит Гаврилыч.
– Начне-о-ом! – тянем мы хором.
Становится весело. Гаврилыч плюет на руки и первым начинает долбить лед. Я долблю шагах в двадцати от него. Скоро в лунку с шумом вливается вода. Я достаю удочку, усаживаюсь на чемоданчике, насаживаю на крючок мормышки рубинового мотыля.
Я знаю: предстоит день морозный и яркий. Предстоит день полный чудес.
Чудеса начинаются сразу. Первое чудо – лунка. Ее зеленоватое пятно многозначительно темнеет среди ледяных осколков. Это – окно в неведомый мир. Мне представляется, как там, в тусклой оливковой глубине, среди причудливых зарослей подводных растений, плавают рыбы. Полосатые окуни с красными плавниками, серебряные плотицы, щуки – я видел их во сне. Да-да, я вспоминаю, как именно прошлой ночью в избе видел огромных глазастых рыб, которые с жадностью набрасывались на мою мормышку, дергали во все стороны, мешали друг другу…
На конце гибкого можжевелового удилища поблескивает серый хоботок пружинки. Из хоботка выбегает леска и скрывается в воде. В глубине – мормышка. Все это – от мормышки до моего плеча – представляет собой чуткий механизм: стоит рыбе коснуться наживки – пружинка качнется, и рука мгновенно сделает подсечку. Однако поклевки почему-то нет.
Я смотрю вокруг. Все так ярко, что больно смотреть. Слева от меня, сгорбившись, сидит Гаврилыч. Он неподвижен: вероятно, тоже нет клева. Дед стоит сзади, шагах в двадцати, и сосредоточенно «блеснит». Кусочек бороды его освещен солнцем и горит так, что мне кажется: деду жжет подбородок.
Вдруг рука моя ощущает слабый толчок. Механизм срабатывает, и я чувствую, как натянулась леска… Подпрыгивает сердце, останавливается и, лишь когда я вытаскиваю маленького окунишку, начинает снова биться. Он невзрачный, полосатый – граммов на двадцать – однако это «почин». Я отцепляю его от мормышки, небрежно бросаю рядом с лункой. Этот бойкий подводный житель, который теперь весь извалялся в жемчужном снегу, – второе чудо.
Но больше ни поклевки. Я тупо смотрю на пружинку, подергиваю удочкой, чтобы раздразнить воображаемых рыб, но это не дает результатов. И чудеса начинают блекнуть. Лунка – никакое не окно, это просто отверстие во льду, причем вода мутная, а на голом и мертвом дне подо мной, вероятно, много вязкого ила. И вообще-то рыб очень мало в этом водоеме, а те, которые все-таки есть, плавают неизвестно где – попробуй, отыщи их. Солнце – да, но в конце концов от него уже начинают болеть глаза. И зачем столько света? К тому же спать хочется.
Вспоминаю, что надо поесть, открываю чемоданчик, достаю булку с маслом, сахар, щурясь от солнца, ем. Света столько, что невозможно смотреть. Голубое, розоватое, белое… Ослепительное. И радость вдруг просто переполняет меня – остановись, мгновенье!…
Хозяин-дед убежал куда-то вместе со своей бородой… Андрей Гаврилыч встает, долбит другую лунку, ближе к берегу. Продолбил, сел…
Я встаю тоже, прыгаю по снегу, чтобы отогрелись ноги и свысока смотрю на свою «добычу» – ее и разглядеть-то трудно в снегу, – жую всухомятку булку и мечтаю теперь о лете, когда не нужно будет надевать эту тяжелую шубу и прыгать, чтобы согреться. От этой мысли становится еще радостней – впереди лето, впереди аромат листвы, песни птиц, поплавки на воде, теплый ветер! Смотрю на Гаврилыча…
Познакомились с ним не так давно, в электричке. Впервые с приятелем отправлялись на подледную рыбалку – наслышались, начитались… – но проспали и не успели дома толком собраться. Расположились на гладком желтом сиденье электрички, старательно привязывали мормышки к лескам и не обратили внимания на пожилого щуплого мужичка с пешней и чемоданчиком – он сидел тихо напротив. Мормышки мы привязывали, как оказалось, неправильно – жалом крючка вниз, и рыбацкое сердце нашего соседа напротив не выдержало…
Мне двадцать пять, работаю на заводе, токарь. Мои станки – это механический мир, и частенько мне кажется, что и станки, и вообще всякие железные механизмы – отчасти живые… У каждого свой характер, капризы, причуды… Хорошо работает любой механизм лишь тогда, когда ты обращаешься с ним по-человечески, с уваженьем, с любовью… Вообще мой завод – это мой мир, и сейчас, глядя на Гаврилыча, сидящего терпеливо над лункой, я думаю, что у него совсем другой мир – он реставратор, художник. Мы с приятелем были у него в мастерской, она в старой церкви: густой сад, окружающий церковь, ограждает ее от городского суетливого мира. Я был у него и дома: живет он один, его комната – тоже особый мир, с удочками, фотографиями, потрепанными географическими картами, картинами, канарейкой в клетке, рыбками в аквариуме, двумя кошками и собакой…
Я прямо-таки влюблен в Гаврилыча. По голубой и скрипучей ночной – волшебной! – дорожке он привел меня в этот чудесный сверкающий мир, чтобы отмыть, очистить – как он отмывает, осветляет потемневшие от времени картины… Я влюблен в него, и несмотря на то, что ну абсолютно нет клева, я смотрю на него с благодарностью…
Но вдруг вижу: что-то странное творится с волшебником-реставратором. Он суетится на своем чемоданчике, взмахивает нелепо руками, и вообще маленькая скрюченная фигурка его выражает азарт, энергию, чуть ли не боевой задор. В чем дело?
Наконец сердце мое подпрыгивает – я догадываюсь! – немедленно бросаю на снег недоеденную булку, хватаю пешню, удочку, бегу, неуклюже вскидывая ноги, чтобы не упасть, все-таки падаю, теряю и нахожу удочку, опять бегу, задыхаясь… Наконец – «на втором дыхании» – прорублена лунка, голыми красными руками лихорадочно вычерпаны шуршащие, скользкие ледяные осколки (оставил на старой лунке черпак!) … Вот оно! Я не успеваю даже насадить мотыля – скрюченные пальцы не слушаются – и ловлю на высосанные лохмотья: таскаю одного за другим ленивых, толстых окуней, зеленых, с черными поперечными полосами… Окуни разевают рты, ловят воздух, шуршат, ворочаясь на снегу, а грудные алые плавники их светятся, горят на солнце, словно тайные сокровища подводного царства…
И теперь мне снова ясно, что подо мной в глубине – золотое песчаное дно, а в прозрачной воде среди изумрудных зарослей плавают большие красивые рыбы. Множество разных рыб… Солнце просвечивает сквозь заснеженный лед, и в золотом свете его – все как в сказке…
Однако чудеса недолговечны. После одной из поклевок я погорячился, потянул резче, чем следует, натяжение лески вдруг ослабло, и я понял, что это – обрыв. Пока бегал к чемоданчику, оставленному около старой лунки, окоченевшими пальцами привязывал новую мормышку, неловко насаживал мотыля, стая окуней, очевидно, ушла с этого места. Напрасно я, затаив дыхание, ждал, пытался всячески раздразнить рыбу новой мормышкой. Поклевок не было.
У Андрея Гаврилыча тоже кончился клев, мы пробили еще несколько лунок, пытаясь нащупать стаю, однако все бесполезно. Солнце поднялось высоко и уже припекало спину. От валенок поднимался пар.
Я сижу на своем чемоданчике и смотрю в небо. Плывут облака, медленно, легко. Я хотел бы полетать в небе.
Андрей Гаврилыч тоже смотрит на облака. Он пожилой человек, много видевший, и мне очень хотелось бы узнать, о чем он думает, глядя в небо? Что видит там? Хочется ли ему полетать?
Я приеду сюда летом. Со мной, думаю, будет Она. Найду, конечно же, встречу… Ночью мы разожжем костер. Потом увидим восход солнца. Вместе. Утром уплывем на лодке в туман… Это еще одно чудо. Она будет чудом…
Хозяин-дед собирается домой. Он ничего не поймал – бегал где-то, пока мы с Гаврилычем орудовали со стаей, – и смеется вместе со своей бородой. Мы остаемся. Я легко отдаю ему свою рыбу. Мы надеемся, что будет клевать вечером.
Но вечером не клюет.
Солнце садится. Небо теперь голубое с золотым отливом. Тихо. Лишь из деревни на берегу доносятся знакомые звуки – голоса людей, лай собак, монотонное тарахтение трактора. Время от времени вдруг раздается сильный глухой треск: бухнет, прокатится до леса на берегу и замрет. Потом опять… Лед оседает.
