Вышли на болото за 3-ей канавой. Было часов 10 утра. Мы прошли по очень хорошим местам за 3-ей канавой, по ягодникам, но… не вспугнули ни одного косача. Прошли еще с километр. Я нес ружье наготове со взведенным курком, потому что вокруг была чаща из небольших кривых березок, а под ногами мох и брусничник. Вдруг передо мной раздался характерный звук тетеревиного взлета – мощные, чуть ли не пушечные удары крыльев. Я вскинул ружье и повел стволом, но тетерева не увидел. И тут из-за кустика, который был шагах в 25 впереди и левее меня, поднялся второй косач, и я его увидел. Не взлетел он и на два метра, как сраженный моим выстрелом упал.

Когда я подбежал к нему, он лежал на ковре из ярко-зеленого мха и сухих листьев. Его прекрасный хвост лишь слегка дергался, из клюва обильно текла кровь, на перьях же – ни кровинки: доказательство резкости боя моего ружья. Сердце мое буйно заколотилось – победа! Но тут же оно засвербило от жалости… И все же так красив был этот мой первый косач! С гордостью я положил его в сумку и тут же вспомнил выражение С.Т.Аксакова из его «Рассказов о разных охотах»: «ремень начал приятно резать плечо»…

Больше в этот раз мы ничего не встретили, а Эдик так ни разу не выстрелил.

Интересно то, что в Пустыни в этот сезон еще никто не убивал тетерева, даже охотники с собаками.

Итак, я сам поздравил себя «с полем»…».

Так я писал тогда – честно, как мог, пользуясь терминами из прочитанных книг, и, конечно, лишь в малой степени мог передать то, что чувствовал на самом деле. Однако читая теперь, вижу словно со стороны «того парня», который писал это.

А «Эдик» – это тот самый Эдик, который упорно и нахально ухлёстывал потом за моей любимой Аллой, пытаясь «отбить» ее у меня, и, как я думал, почти уже отбил, по крайней мере хвастался тем, что встречался с ней пару раз. Однако она его, как мне стало известно, в конце концов «бортанула». Я, конечно, простил его, потому что не в нем было дело, а во мне. А вот зато на охоте и в поездках он полностью мне подчинялся…

Но главное, очень хорошо – как сейчас! – помню тот знаменательный день 13 августа.

…Влажный, обволакивающий и приторный аромат багульника (голубику в тех местах называли «пьяникой», потому что растет среди багульника, чей аромат пьянит), мягкий ковер мха под ногами, в котором резиновые сапоги тонут наполовину, редкие хилые березки вокруг, с зеленовато-бурой листвой, серое мутное небо над нами, ощущение затерянности в бесконечном пространстве, напряженное ожидание взлета больших черных птиц; всегда внезапное, взрывное появление их с оглушительным хлопаньем крыльев и ощущение дикого первобытного волнения… Ружье навскидку, сравнительно негромкий стук выстрела, толчок в плечо, кислый запах бездымного пороха и – как правило! – очередное разочарование от промаха, досада, стыдное расслабление…

Но в тот раз я ощутил ошеломляющую радость победы, клокочущие крики вырвались из моего судорожно сжимающегося горла (кажется: «Дошел! Дошел!» – так писали в охотничьих книгах…) – я не написал этого в дневнике, но помню, помню! Слезы восторга и благодарности готовы были брызнуть из глаз; задыхаясь, я бросился к упавшему черно-белому красавцу, который лежал на мху, чуть-чуть вздрагивая, вывернув белоснежное подхвостье, а кровь, льющаяся из клюва, горела так же, как рубиновые брови… И тотчас ощущение торжества действительно сменилось чувством раскаяния, жалости, хотя и не уходила радость победы…

И что-то общее – да-да, чувство очень похожее, понимаю теперь! – на то, что испытывал я когда-то в отрочестве с девочкой, которая была по условиям нашей военной игры, «врагом», и я должен был ее «обезвредить», мы, борясь, упали оба на мягкую землю, и девочка подо мной вдруг обмякла, и глаза ее стали какими-то странными, совсем не «вражескими»…

И еще на то похожее было чувство – понимаю теперь… – что испытывал потом – много позже! – с любимой женщиной – когда стонет она то ли в беспомощности, то ли в восторге, и прижимает к себе, и мечется ее голова на подушке, и закрыты или, наоборот, широко и дико раскрыты глаза, странно смотрящие на меня или просто перед собой, а стоны – мучительные и радостные одновременно, торжествующие и беспомощные, – ласкают слух и будоражат душу. И жалость и нежность к ней соединяются с клокочущим в горле жестоким рычанием, и рвется из груди непроизвольно первобытная – победная! – песнь! Привет от далеких предков, куда уж тут денешься…

А тогда… Тогда это был первый в моей жизни «добытый» тетерев.

И это была – так нужная мне победа. Пусть не в том, что было столь важным и становилось все важнее и важнее. Но все-таки…

И понял я со временем вот еще что. Охота, убийства, изобретение оружия разных видов, желание непременно превзойти всех, всех победить и «порвать» – не следствия ли того, что мы не в состоянии преодолеть свою личную убогую несостоятельность в главном: В ТОМ, ЧТОБЫ НАС ЛЮБИЛИ? И чтобы мы могли соответственно – радостно и умело – ОТВЕЧАТЬ на любовь любовью…

Хотя я и добыл тогда, 13-го августа, свой первый достойный охотничий трофей, но так и не смог спасти свою первую любовь, не смог преодолеть свой страх, свою неумелость и внушенные мне «взрослыми» запреты. Алла ушла к другому. К тому, кто смог.

А я учился. И поэтому кое-что смог потом.

Был июнь. Меня всегда будоражат июньские длинные дни, а когда они проходят, становится грустно. Наступает душный июль, затем август со своими прохладными звездными ночами, дождливый сентябрь… а там и зима… На следующий год все повторяется, и – опять ожидание весны, волнение, «охота к перемене мест», июньские долгие дни и робкие ночи… Надежды, фантазии… И чувство чего-то несбывшегося.

Мне было двадцать, я работал на установке декораций в оперном театре. Воскресенья и праздники для нас всегда были самыми напряженными днями: шло по два спектакля. Бывало, выгородишь вечером сцену и смотришь в зал сквозь специальное окошко в занавесе на людей, ожидающих, праздных. А когда начиналось действие, я садился где-нибудь в углу за кулисами, слушал музыку и певцов, потом выходил из театра и шагал по Театральному проезду. Шумный и праздничный, он пестрел людьми, огнями…

Отдыхали мы в понедельник. Хотя он и не был для нас «тяжелым днем», но почему-то, как правило, в наш выходной с утра портилась погода.

Но в тот памятный мне июнь погода изо дня в день стояла великолепная…

В одно из воскресений вечером я по старой, школьной привычке решил провести свой выходной день на рыбалке. Принес с чердака заброшенную рыбацкую сумку, удочки, и около часа ночи вышел из дома.

У метро стихало воскресное оживление. Люди расходились, разъезжались по домам, прощались – все еще праздничные, нарядные в ярком электрическом свете. А я – одетый в поношенную штормовку, с потертой сумкой и с удочками – был уже не от мира сего.

В пустых по-ночному вагонах метро дремали одинокие пассажиры, устало светили лампы, медленно набирал ход, мчался машинально и, не спеша, останавливался сонный поезд.

Среди полутемных платформ вокзала я нашел свою электричку, сел в вагон. У горизонта уже начинало светлеть. Когда вагон дернулся и привычно застучали колеса, я прислонился к стенке и задремал.

Что было потом?

…Я шел по длинной пустой дороге. По обеим сторонам ее стояли дома, серые, равнодушные и тоже пустые. Уже рассвело. Руки мои в неуверенном, робком свете были чуть фиолетовыми и холодными – так всегда бывает в ранние утра.

Дома скоро кончились, начались поля, овраги, кустарник. Я казался себе маленьким и одиноким, я ощущал беспредельность земли: все эти пригорки и овраги, поля и леса, болота и реки на обширной поверхности, уходящей за горизонт.

Надо мной бесшумно, неотвратимо свершалось непременное: менялись краски, розовело небо, и я ощущал, я чувствовал, как огромная наша планета медленно поворачивается, подставляя остывший за ночь бок солнцу.