Народу было много: нудные, убогие экскурсоводы (о какой-то из картин одна во всеуслышание говорила так: «синтез морально-этических качеств»), неискренне внимающие им трудящиеся, а еще у одной из любимых картин, «Мухаммед на горе Хира», застал омерзительную милующуюся парочку: он маленький, сытый и сальный, красный, потный, она – с выпученными глазами и большим носом, тоже сексуально взбодренная. «Что им Гекуба? Что они Гекубе?!» Они стояли, обнявшись, он сюсюкал ей что-то, наклонившись так, словно уши у нее не на обычном месте, а где-то где губы, и под шумок даже чмокнул раза два, я видел. «Нет, в 47-м году написаны «Партизаны»! – игриво говорил он. – «Нет, в 45-м!» – кокетничала она. Это были их единственные слова о Рерихе, и «Партизанами» там, конечно, не пахло. Мучительно захотелось оттолкнуть их от картины, оскорбить, чего, разумеется, не сделал – к великому сожалению! – а потому с еще большей ненавистью к себе смотрел теперь по сторонам, еще более независимо и высокомерно держался, стараясь не замечать, игнорировать нахлынувшего в этот вечер на выставку обывателя. А Наташи все не было видно, а девушка была ничего себе и все милее казалась…

Время шло между тем. Наташа не появлялась. Вернулся к картине «Сергий-строитель» – она правда нравится мне, очень нравится! – сел на лавочку рядом, долго смотрел. Голубые снега, синие тени, мороз, одиночество, глушь. Сергий в кацавейке тешет топором лежащее дерево, слева, неподалеку – его жалкая халупка, рядом сидит медведь и смотрит спокойно. А вдалеке – все снега, мощные, и покой – но покой не умиротворенный, не идиллический – покой глуши, задавленности, дремучий, стихийный. Вот она, Россия. Ведь и в снегу все, в глухом лесу, только справа, вдалеке – речка, но и она утонула в снегах… Сергий сосредоточен в труде – он строит. А что теперь? Дремучих лесов почти не осталось, речки отравлены, медведей фактически нет, да и снег-то… серый от кислотных дождей. В чем беда, почему заблудились, что происходит с нами?…

И вдруг в стекле картины увидел ее. Отражение. Не Наташино, нет. Той девушки. Она ходила сначала вдвоем с подругой, потом втроем – с парнем еще, – а теперь в своем голубеньком свитере стояла рядом, за моей спиной, и тоже смотрела на картину. Одна. Стояла у меня за спиной и смотрела. И никого рядом с ней. Боже, ведь я просто чувствовал ее присутствие, ощущал спиной. Обернулся как бы так, невзначай, несколько раз – не на нее, нет, а якобы на другие картины. А она стояла. Господи. Ведь никогда больше, если не сейчас, если не сию вот минуту – ведь большой же город, толчея, никогда, никогда, а ведь может быть это – ОНА. Вдруг… Вполне может быть! Ведь не случайно же, вот – смотрит… С Наташей все равно как-то странно – опять не пришла… Сердце прыгало, дыхание начало перехватывать, и двух слов теперь не мог бы связать. «Так трýсами нас делает раздумье…» От нерешительности, от незнания, что же сейчас предпринять, от волнения цепенея, повернулся опять к картине… И в стекле увидел, что она уходит. Уходя, обернулась, глянула уже не на картину, а на меня… Да! Именно! О, какое же я ничтожество, боже…

Встал, как приговоренный, направился туда же, за ней, она подошла к своим друзьям, я прошел мимо… Они направились в другие залы, смотрели, я проходил мимо несколько раз… И ведь с независимым, равнодушным видом, даже высокомерным. Просто убиваемый трусостью!

Потом вместе смотрели книгу отзывов – подошел, когда они, опять втроем, смотрели, пристроился рядом. Молча. С этаким независимым видом опять. Но начались уже звонки – выставка закрывалась. В раздевалке тоже оказались почти совсем вместе, неподалеку, но в моей секции была меньше очередь, оделся раньше, вышел, злясь на себя уже просто безмерно, ненавидя себя, презирая – как-то мазохистски злясь! – изощренно, ругая себя последними словами, издеваясь над собой, обзываясь… Шел все-таки медленно, дошел до угла Садового, думая о билетах в кино, что лежали в кармане – только что вспомнил! – хотел ведь с Наташей после выставки… И осенило: пригласить! Сейчас пригласить ее, ту, в голубом свитере… Ее! Ах, какая причина! Да и другое можно – Манеж, например, тоже выставка. А начать так: что вам понравилось? И – о картине, о «Сергии»: «Вам она тоже понравилась, да?» Кретин, ничтожество, мерзавец последний, раньше надо было – тогда, когда стояла! Ведь ничего не стоило ровным счетом… Ах, какой же я, какое ничтожество, какое… какое…

На углу остановился в ступоре, раздумывая, звонить ли – не Наташе, нет, у нее телефон только на работе, – звонить ли Юле, что ли, раз такое дело, или… или… А сам поглядывал на идущих оттуда. Они не шли, их не было – ее не было! – автоматически как-то достал билеты в руке зачем-то, напоказ, пошел обратно, к музею: подойду, приглашу в кино в наглую! Черт с ним! Рискну! Или… Нет, подойду и предложу как бы между прочим билеты купить – пропадают, мол, может быть, возьмете?… А потом вдруг узнаю ее. И тогда уж… Была не была!

Встретил – они, они трое! – а она, к тому же еще и хорошо одета: лисья шапка, меховой воротник пальто – растерялся даже… Хотя какая разница?! И… прошел мимо. О, господи. Остановился у музея, посмотрел им вслед, зачем-то заглянул в музейный двор – будто ищу кого-то (зачем? зачем? ну и кретин же, Господи…), – быстро пошел назад. Когда подходил к углу, увидел их идущими по другой стороне – налево, к метро… Вспомнил, что мельком слышал в раздевалке, как она сетовала о предстоящей толкучке в метро, мигом сообразил, решился (на что? на что?), перешел на ту сторону Садового, не упуская из виду их, троих – все в светлом по сравнению с толпой. К метро пойдут по подземному переходу, там и встречу, а что потом? Спрошу двухкопеечную монету! Позвонить! И «узнаю» вдруг ее… Да, узнаю внезапно! «Мы ведь вместе были на выставке, я вас помню, ну, как вам, понравилось?» Потом приглашу в кино… Правда, парень этот… Вот ведь наваждение, вот ведь попробуй, справься с собой! Как же быть-то, что правильно, как поступить?…

Правильно рассчитал, поймал их у перехода, заранее встал в позу спрашивающего «лишний билетик», достал из кармана мелочь. Вот они поднимаются по ступенькам – парень с ними, самодовольная глупая рожа. И – как молния:

– У вас двухкопеечной монеты не найдется? – мой хриплый лепет.

Впопыхах так и не понял, что он ответил и ответил ли вообще – парень шел с этого края, – а когда опомнился, увидел их спины – три спины, три пушистых шапки, – они удалялись в метро, а я стоял с протянутой рукой…

Финиш.

– Девушка, у вас не найдется монетки позвонить? – спросил по инерции уже у другой – реабилитируясь! – спокойно, обычно (хотя какая уж тут реабилитация, к черту!), и она тут же остановилась, достала из кармана, улыбнулась даже, раскрыла ладонь: две двушки, копейка, а у меня как раз пятачок. Спасибо!

С глупым довольным видом направился в телефонную будку, опустил монету, снял трубку, услышал гудок… И тут только остановился.

Дошло-доехало. Самый настоящий дурдом. Клиника. Шизо. Уфф.

Но и тут по инерции поколебался и решил все-таки поехать к кинотеатру, продать билеты, решительно направился в метро, миновал их. Да-да, опять их! Они ведь шли не спеша, нормально, а я метался как странный спутник, сумасшедшая комета какая-то – шиз-комета! – миновал их с тупо-решительным видом, не глядя – злясь опять! – направился будто бы к кольцевой, потом внезапно остановился, поколебался и, решив, что к кинотеатру ехать удобнее через радиальную, вернулся. Они-то шли к радиальной, я заметил! Еще раз миновал их – они стояли у разменной кассы, – теперь уже и на самом деле решительно спустился по эскалатору, доехал до Арбатской, но решил наказать себя: не продавать билеты и не идти в кино – к черту, пусть пропадают! – а вернуться домой, сесть за курсовую – ведь нет времени! Вспомнил… – вышел на Арбатской, посидел на лавочке у замерзших фонтанов зачем-то, решительно встал, направился по эскалатору вниз, доехал до Курской, перешел на кольцевую линию, приехал на родную Таганскую, вышел из метро – и тут только перестал мучительно оглядываться по сторонам.