— У меня рука не поднимется на такую красоту.

— Почему?

— Не хочется портить. А еще потому, что мы сидим и смотрим друг на друга и боимся слово вымолвить.

— Почему боимся? Хотя… Пожалуй, нам обоим есть чего бояться.

Они успели поговорить о литературе, музыке, обсудили французов вообще и парижан в частности, уроки русского, не шпионка ли Агафья Михайловна. Моника старательно обходила все щекотливые темы. О Ричелдис и Белинде не было произнесено ни слова. Официанты сочувственно улыбались, словно понимали, что происходит между этими двумя. Оба, и Саймон и Моника, были взвинчены до предела. Еще не поздно все остановить. Еще остается шанс спастись. Перед ними стоит вкусная еда, и совершенно не обязательно переходить грань, можно остаться просто добрыми друзьями. Они шли по острию. Шли, замирая от страха, боясь оступиться, но… продолжали идти. Молчание становилось невыносимым.

Он отпил кофе. С другого края стола (а ему показалось, с другого края земли) раздались слова:

— И что же?

Пауза.

— Может, мы говорим о разных вещах, хотя, — торопливо добавила она, — я так не думаю. Мы весь вечер их не касались. Зачем начинать сейчас?

— Потому что мы любим друг друга, — просто ответил он и потянулся к ее руке, которая нервно теребила подсвечник на столе.

— Зачем ты это сказал?

— Затем, что это правда.

— И ты уверен, что это взаимно?

Он всмотрелся в ее лицо. Обычно оно было слегка настороженным, словно его обладательница боялась, что ей причинят боль. (Ричелдис как-то обмолвилась, что Моника ей напоминает набросок портрета Джейн Остин, сделанный сестрой писательницы Кассандрой.) Оно словно несло на себе печать легкого превосходства над окружающими. Острого язычка Моники многие побаивались. Но сейчас в насмешливых зеленых глазах плясали веселые чертенята, резковатые черты смягчились, а на губах играла счастливая улыбка. Он чувствовал, что и сам выглядит примерно так же, сбросив привычный налет цинизма и усталости. Наверно, такими счастливыми и невинными были лица Адама и Евы.

— …Ну… Не знаю. И вообще я пошутил. А ты меня просто дразнишь.

Она бросила на него взгляд, полный муки. Взгляд существа, с которого сдирают заживо кожу. Это длилось миг, не дольше. Словно очнувшись, она вздернула подбородок, посмотрела на него с привычной насмешливостью и… отняла руку.

— Зря мы сюда пришли, но, черт подери, я рада, что мы это сделали.

— Почему зря?

— Саймон, ты сам все прекрасно понимаешь. Нельзя влюбляться в мужа лучшей подруги. И муж лучшей подруги не должен позволять в него влюбляться. Бог мой, у нас уже могли быть внуки.

— Не понял…

— А что бы сказала твоя жена, увидь она нас сейчас? Ты только представь.

— Порадовалась бы, что мы встретились в этом городе.

— А если бы она знала то, что знаем мы?

— Она бы не поверила.

— Я бы на ее месте тоже.

Саймон отпил вина и, помолчав, спросил:

— Ты когда-нибудь задумывалась о смерти?

— Разумеется.

— А я нет. А вот две недели назад почему-то задумался. После Фонтенбло. Я вдруг испугался, что мне и вспомнить-то перед смертью не о чем. Со стороны, наверно, кажется, что я хоть завтра могу сыграть в ящик с чувством выполненного долга — вроде бы уже всего достиг. Четверо детей. Преданная жена. Неплохой доход. Прекрасный дом, ну, во всяком случае, с общепринятой точки зрения. Хорошая работа, а в последнее время и дел-то никаких особо нет.

— Правда? Впрочем, ты прав, якобы деловые поездки в Париж, действительно, не считаются, — не удержалась от язвительного замечания Моника.

— Но по большому счету вспомнить-то нечего. Будто в трясине живу, пусто все, неинтересно. Жить не хочется. Вот и занимаюсь самоедством. Или того хуже, на Рич срываюсь. А на кого еще-то? Сам виноват. Думал, можно прожить жизнь без любви.

— А жена, дети? Разве ты их не любишь?

— Я не хочу сказать, что никогда не любил Ричелдис. Во всяком случае, мне казалось, что я люблю ее. Но если бы наша любовь была настоящей, то разве я смотрел бы на других женщин? — Он заметил, что Монику передернуло, но продолжил: — Это ведь правда. Наша прошлая встреча произошла при несколько… м-м-м… необычных обстоятельствах, поэтому я не считаю нужным обходить эту тему молчанием. Поначалу мне просто льстило женское внимание. Смешно, конечно. Знаешь, я был потрясен, обнаружив вокруг себя такое количество женщин, готовых на все — только руку протяни. Когда я был помоложе, думал, что для женщины главное — пристроиться к кому-нибудь под крылышко и свить гнездо. А оказалось, что многие леди просто любят…

— Я уловила твою мысль, избавь меня от подробностей.

— Удивление сменилось болезненным пристрастием, превратилось в своего рода марафон, который подхлестывало смешанное чувство вины и раскованности. В общем, душа неслась в рай, а попала в ледяную пустыню. Я не пытаюсь снять с себя вину. Ты меня понимаешь? Конечно понимаешь, ты всегда все понимаешь. Иначе я не решился бы сказать тебе все это. Можно хоть каждый день менять женщин, говоря, что «мне все равно, для меня это ничего не значит». Не значит, и точка. И я сломался. «Ничего не значит». А вокруг — пустота. Постепенно все потеряло смысл: работа, семья… Дети растут независимо от того, хорошо или дурно поступают их родители. Мои отец с матерью не навязывали мне своих взглядов. Так почему я должен давить на своих детей? Им не терпится поскорей стать взрослыми, чтобы стряхнуть с себя мою опеку. Моя жизнь? Не работа, не дом… а жизнь. Она жестока, она больно ранит… Я не боюсь старости… Я не склонен в каждом прыще видеть зародыш раковой опухоли. Ты помнишь стихотворение про арандельское надгробие?

— «От нас останется лишь любовь»… [40]

— Да… Я так и знал, что ты читала. Может, я сентиментален, как барышня из любовных романов «Миллз энд Бун», [41]но мне кажется, что жизнь бессмысленна, если ты лишен внутренней свободы, если тебе не дано любить. Уютный дом, хорошие друзья, гольф-клуб, семья — это все чудесно, но этого мало. Счастье важнее покоя.

— И ты решил, что счастье можно найти, пригласив старую, ну о-очень старую знакомую в роскошный ресторан? Знакомую, которую связывают с твоей семьей долгие годы дружбы? Саймон, опомнись, мы же почти родственники!

— Прекрати издеваться.

— Разве я издеваюсь?

— Да. Прошу, не надо. Не смейся, даже если тебе претят мои слова… Я схожу с ума, Моника, но мне… мне нужна любовь!

Его пальцы потянулись к ее руке, но та проворно отодвинулась и обхватила бокал.

— Я хочу тебе кое-что рассказать… Одну историю. Когда-то давным-давно жили-были три девушки. Красотка, Милашка и Серая Мышка-тихоня. У Красотки и Милашки не было отбоя от поклонников, Мышка-тихоня…

— Это ты-то мышка? Ты никогда не была мышкой, что за дикость?

— Это хорошая история… Не перебивай. — Узкая, прохладная ладонь легла ему на губы. — Пусть не Мышка, пусть Простушка Джейн. Простушке Джейн не нужны были никакие поклонники, потому как она уже была влюблена. По образованию историк, Джейн занималась елизаветинской эпохой. С профессором она познакомилась, когда редактировала его книгу…

— Неужели ты и профессор Эллисон?..

— Он был старше ее, намного старше, и очень сильно ее любил. А она… она не говорила ни «да» ни «нет». Ей льстило его внимание, и она позволила случиться тому, что случилось. И не остановилась, боясь, что в ее жизни больше никогда ничего не будет. Ее немного пугало собственное отношение к нему… Он вызывал сострадание и жалость. Она знала, что он искренне любит ее, и если сейчас она его оттолкнет, он сломается. Поэтому она не отвергала его ухаживаний. Они не жили вместе. Она просто старалась скрасить его жизнь, не загадывая на будущее. Соседка Тихони собиралась замуж и готовилась к переезду. И тогда работодательница Тихони, ее звали Мадж, спросила, не найдется ли в Оукерах место для ее дочки Милашки. Примерно тогда же появилась и Красотка. Эта работала в глянцевых журналах и напропалую морочила голову своим многочисленным кавалерам. Ей Простушка Джейн не завидовала. Она завидовала Милашке. У той был потрясающий возлюбленный. Красивый, обеспеченный. Из тех, кого видят во снах, кого ждут всю жизнь, о ком можно только мечтать. При виде его у Простушки учащалось дыхание и подгибались колени.