– Воспоминания потом. Мне нужно разобраться в том, что происходит. Кто, по-твоему, мог написать этот пасквиль?

Блейз поднял на меня свои карие глаза и вздохнул. Уперев локти в тощие колени, он подался вперед, обхватил руками голову и уставился в пол. Темная шевелюра скрыла от меня его лицо. Он начал рассказывать:

– О тебе зашептались сразу, как только листок появился на двери Голландской церкви. Многие считали тебя героем. Ты знаешь, как это бывает во время мора. Как раз тогда прошел слух, будто Чума не просачивается из-под земли, как болотный газ, и не витает в воздухе, как споры, но ее выпускает на улицы пришлая рука. Твое имя вполголоса произносили в каждой таверне и на каждом углу.

Мне стало трудно дышать. Шпионы Королевы повсюду, и уличная болтовня может быстро привести в застенок.

– И тебе не пришло в голову послать за мной?

Блейз помотал головой:

– Я хотел дать тебе знать, но это оказалось не так-то просто. У меня не было денег, не было лошади – как и у всех, кто меня окружал.

– Ты мог занять денег, украсть лошадь. Я бы сделал это для тебя.

Разогнувшись, он взглянул мне в глаза:

– Ты оставил меня в городе, зараженном Чумой, ожидать смерти в любую минуту, а сам отдыхал в безопасности и уюте. – Голос его задрожал. – Тебе не пришло в голову, что, вернувшись, ты мог найти меня в какой-нибудь безвестной канаве? Каждое утро я просыпался под звон колокола на повозке гробовщика. Они ездили по всему городу, собирая горы трупов. Ты бы видел ту поклажу. Мужчины и женщины друг на друге, старики обнимают молодых в таких позах, что при жизни могли бы стоить им доброго имени. С достойных дам, охранявших свою честь, как скупец золото, сорваны одежды, их плоть обнажена всему миру напоказ. И дети, накануне радовавшие своих родителей, кое-как впихнуты меж остальных. Возницы были пьяны, как и я, с утра до ночи.

Слова Блейза жалили больно, но я стряхнул их с себя.

– От этих испытаний я не мог бы тебя спасти. Уолсингем считает меня превосходным слугой, но вряд ли он дал бы мне отпуск, чтобы я привез себе свиту.

– О да, компания только помешала бы его удовольствию.

Я задумался, что могло быть ему известно. Мы посидели некоторое время в тишине, затем он продолжал:

– Так или иначе, не все так просто. Слухи расползаются, как пламя, начинается пожар. Ты бросаешься тушить его; когда кажется, что все погасил и опасности больше нет, вдруг видишь, что летящие искры снова разожгли его у тебя за спиной. Не успеешь оглянуться, как полыхает уже весь дом, а потом и вся улица. – Он покачал головой, представляя себе весь этот ад. – В общем, все считали тебя виновным в поклепе на иммигрантов, но превозносили тебя за это.

Я легко представил себе Блейза в центре пьяного дебоша в каком-нибудь кабаке – смакующего интерес, который могло привлечь к его персоне знакомство с такой печальной знаменитостью, как я.

– Блейз, – прошипел я, – иногда стоит быть поосторожнее.

Он выпрямился и повернулся ко мне, не веря, что я мог усомниться в его преданности.

– Я говорил только в твою защиту.

– Что же ты защищал? Что я бесстрашен и не остановлюсь ни перед чем? Что я, автор «Тамерлана», так же безрассуден, как и мой герой?

– Не торопись. – Блейз поднялся с кровати и встал напротив меня. – По-твоему, я всуе произношу имя Тамерлана?

Я всегда был немного влюблен в Тамерлана – самого безжалостного из моих созданий, дикого скифского князя-из-грязи, не знающего препятствий в своих завоеваниях. Сочиняя, я чувствовал, как он стоит за плечом, толкая мое перо на новые буйства.

Пьеса была триумфом, хотя многие считали, что на ней лежит проклятье. Это зло, не поддающееся добру, казалось слишком неестественным. И правда, на «Тамерлане» с самого начала остановился какой-то недобрый глаз – он подействовал и на Блейза, одного из главных актеров в пьесе. Он возненавидел моего героя.

На премьере в его пистолете оказалась настоящая пуля. Он понял это, уже спустив курок. Каким-то чудом ему удалось отдернуть руку и отвести дуло от товарищей-актеров; но вместо пола или потолочных балок он направил его прямо в толпу. Зрители не успели и ахнуть, как прогремел выстрел, оглушительный даже в театральном гаме. На мгновение все лишились слуха, затем тишину разорвали крики. Многим казалось, что их задело, тогда как это был всего лишь шок; иным мерещилось вторжение испанцев. Но когда смятение улеглось, выяснилось, что произошло непоправимое. Пуля ранила мужчину и убила женщину на сносях.

Совесть долго преследовала Блейза. Сейчас, думая об этом, я сомневаюсь, что он вообще оправился от этой трагедии. Кажется, с тех пор в его работе появилось отчаянье, и нередко он выглядел так, будто эхо выстрела до сих пор звенит в его ушах.

Я похлопал по кровати рядом с собой:

– Я знаю, что ты не желал мне зла.

Блейз сел, и я положил ладонь ему на плечо, надеясь прикосновением успокоить его, как это умел делать он сам.

– У меня есть только одна возможность спастись. Найти того, кто зовет себя Тамерланом, и отправить его на виселицу вместо себя.

– Вы собрали то, что рассыпали? – спросил нас Ворчун, и мы отозвались:

– Само собой, – хотя пол его комнаты так и остался завален книгами, словно поле брани, усеянное телами. Он видел нас насквозь и посетовал:

– Вы пользуетесь моей беспомощностью. Наверняка половина моего товара у вас под мышкой. Как половина моего золота – у ваших кредиторов.

Я взглянул на Блейза – тот покрутил пальцем у виска. Когда мы возвращались к Святому Павлу, я заметил у него в руках томик, переплетенный в пергамен. Блейз встретил мой взгляд и ухмыльнулся:

– Нашел кое-что среди тех, что подешевле.

Я посмотрел на него тяжело и со злобой, затем мы снова рассмеялись, заново радуясь обществу друг друга. И все же я надеялся, что он сказал мне правду, ибо не мог отмахнуться от суеверного беспокойства. Ведь украсть у слепого – значит накликать беду.

Нынче новые кабаки растут на костях старых с такой скоростью, что запоминать их названия – напрасный труд. Да и название есть не у всех; многие не сподобились разжиться даже гербом или намалеванной вывеской, не говоря уже о разрешении, иные завлекают посвященных тайными метками, красной решеткой или расчерченной на квадраты доской. Как раз такое место искали мы с Блейзом где-то неподалеку от Голландской церкви, отправной точки моих злоключений. Таверну с дешевой выпивкой и развязанными языками, у которых можно выведать новости о моей Немезиде.

Нашу прогулку сопровождал трезвон церковных колоколов, вечно заполняющий город. Лондонцы давно научились не обращать на него внимания, но в тот день я не мог отвертеться от назойливых звуков. Каждый удар сотрясал меня до костей, словно отмеривая мои последние часы. По пути я было задумал избавиться от Блейза, но тот учуял «ангелов» в моем кармане. Да и что-то во мне самом не позволяло расстаться с ним. Возможно, я устал от одиночества, возможно, мне было спокойнее знать, где он. Как бы то ни было, в тот день мы остались вдвоем. Я сказал себе, что, если имеется спутник, завести разговор с незнакомцем легче, чем одинокой лисе, а потому держал Блейза под рукой.

Наконец мы отыскали темное и грубое заведение – подлинную пещеру, набитую людьми. На улице был слышен шум их голосов, глухой рокот, крещендо смеха и перебранок, время от времени гул мужских басов протыкал нетрезвый женский вскрик. Спускаясь в задымленный полумрак, я воспрял духом. Сюда приходят искать забытья в алкоголе, здесь богатые подонки ужинают вместе с нищими; я чувствовал себя как дома. Ради хорошей выпивки с отмщением можно было и подождать.

В углу горбатый скрипач выпиливал простую и фальшивую мелодию, приплясывая в такт музыке. Он встретился со мною взглядом и снова опустил глаза к инструменту. Двое африканцев в рваных ливреях, с лицами, выцветшими от черного до серого, горбились над выпивкой, перещелкиваясь на своем языке, планируя побег или же вспоминая о солнечной родине. Таверна лишь немногим отличалась от дома терпимости, и питомицы имелись на любой вкус – пышнотелые и костлявые, те, что сурово молчат, притворяясь трезвыми, и веселые пьянчужки, что бросаются на тебя грудью вперед в надежде на глоток испанского вина или чего похуже. А если ты искал компанию другого рода, здесь можно было найти и ее.