– Мое положение не настолько безнадежно, чтобы предавать человека, которого я едва знаю. Все обвинения против меня строятся на беспочвенных слухах, которые сами сойдут на нет.

Старик кивнул помощнику, и тот, словно ждал этого, поднялся и принес тот самый документ, который подписывал, когда я вошел, затем выложил его передо мной, словно козырную карту.

По белой бумаге, извиваясь, ползли все мои вчерашние кощунства. У писаря был прекрасный почерк, но его вензеля и буквицы не шли ни в какое сравнение с моими замысловатыми оборотами. В речах своих я ощущал лихорадку того вечера. Жаль, что текст не украшали монахи былых времен – наверняка они бы расставили знаки препинания позолоченными кружками эля. Одна отмечает первое разногласие, вторая расцвечивает тему, третья, четвертая, пятая подчеркивают богохульства, и каждое ведет меня прямиком на виселицу. Мои собственные слова впивались в мою плоть, ложились камнем на грудь, разрывали мне горло. Тень виселицы накрыла меня, и впервые за все это странное приключение я запаниковал.

– Что за поклеп? – взревел я.

И потянулся к бумаге, но помощник старика был быстрее. Из-под самых пальцев у меня он выхватил листок, и моя ладонь ударилась об стол. В это же мгновение старик с удивительной в его возрасте ловкостью вонзил нож мне в руку – колеблясь не больше, чем если бы перед ним был кусок дерева или ломтик фрукта. Прицелился он аккуратно: лезвие вошло точно меж костей и, казалось, пронзило мне руку насквозь. Я зарычал, а нож исчез так же внезапно, как и появился. Слуга, что привел меня сюда, был тут как тут. Но он мгновенно успокоился, едва понял, что кровь на столе – моя, а не его хозяина.

– С Марло случилась неприятность. Не одолжите ли его повязкой?

Я прижал руку к груди. Кровь текла на мой камзол, но боль была слишком сильной, чтобы думать об этом. Слуга вернулся с горячей водой и тканью и перевязал меня с искусством, приобретенным на поле брани. Старик улыбнулся:

– Наверное, стоило сказать, что это не единственная копия документа. Все они подписаны, заверены при свидетелях и присоединены к прочим обвинениям против вас…

Он умолк, словно бы из такта не упоминая последствий, ожидающих меня, если бумаге будет дан ход. Голос старика ничем не выдавал только что произошедшей коллизии, но я заметил, что щеки его порозовели.

– Есть нужда в крови. Это будет ваша кровь или кровь Рэли. Я бы предпочел Рэли, но, если придется, удовольствуюсь и вашей.

– Что вы предлагаете? – спросил я сквозь стиснутые зубы.

– Если вы дадите под присягой письменные показания против Рэли, мы уничтожим этот документ и заодно посодействуем в ваших затруднениях.

– Если же нет?

– Нельзя помочь тому, кто не хочет помочь себе сам.

Мне дали два дня. Поджав больную руку, я разглядывал царапины на столе, прикидывая, сколько из них оставлено ножом старика. Теперь он говорил мягким деловым тоном, взвешивая мою жизнь, словно рыночный торговец:

– Лучше всего подписать прямо сейчас. Рэли будет устранен, а с ним и всякая угроза, какую он может для вас представлять.

– Я все-таки воспользуюсь отсрочкой.

– По ее окончании мы пошлем кого-нибудь встретиться с вами. Вы поставите подпись, и доказательства вашей вины сгорят у вас на глазах, в противном случае они будут использованы по назначению. Выбор за вами.

– Тамерлан – это вы? – спросил я, оцепенев.

Он засмеялся:

– Забудьте об этом самозванце. Неважно, кто он, – его угрозы ничто по сравнению с нашими.

– Смерть есть смерть, от кого бы ни пришлось ее принять.

Он в последний раз взглянул на меня:

– Вы действительно так думаете?

Той ночью я спустился вдоль Темзы и вышел из города. Мой путь освещала полная луна, нависшая низко над землей, словно небо оказалось не в силах удержать всю тяжесть ее серебра. Лик Луны был искажен то ли зевотой, то ли предостерегающим криком, глаза широко распахнуты. Звезды сияли ярко, будто на театральном заднике. Я поднял глаза к небу и почувствовал, что одинок. У моих ног текли, не зная отдыха, сплетенные тайные струи темной реки. Сколько смертей хранит она? Нежеланные дети и разбитые сердца, жертвы убийц, соскользнувшие в воды прилива, пьяницы, должники, котята и рогоносцы – все исчезли в ней без следа. Наступит ли тот день, когда мертвые поднимутся из нее, чтобы встретить своих губителей? Я повторил себе под нос последнюю строку доноса Бейнса: «Я полагаю, долг любого истого христианина приложить все усилия к тому, чтобы язык столь опасной личности умолк». И поклялся, что, если буду убит, восстану из гроба и стану преследовать своих врагов без пощады.

Священник Парсонс и Рэли держали школу атеистов, где люди учились писать слово God задом наперед. Но сомневаюсь, что Рэли стал бы принимать в расчет того, кто не знает этой шутки и без него. Одно лето я частенько наведывался в Шерборн – дворец, который отобрала у епископа Королева, когда служила для Рэли Дианой. Духов там не вызывали, но у Рэли гостили необыкновенные люди. Когда он сменил одну Бесс на другую и потерял влияние, то, что о нем говорили вполголоса, стали произносить вслух.

Такие, как я, отравляли его репутацию. Но он считал, что мы того стоим. Это в его доме я познакомился с Томасом Хэрриотом, который путешествовал в Новый Свет. Хэрриот рассказывал, будто эти земли полны реликвий старше Моисея, а у туземцев есть своя летопись, в которой о Великом Потопе нет ни слова. В гостях у Рэли мы обсуждали устройство души, курили табак и пьянели от опасной болтовни.

Как бы меня это ни печалило, я собирался предать Рэли и спастись. Но звезда Рэли всходила и заходила столько раз, что, послужив его очередному падению, нельзя быть уверенным в собственной безопасности. А слухи, что я собираюсь избавиться от него, – верный смертный приговор. Как бы ему ни нравились мои стихи, Рэли не смог бы прожить так долго и в такой близи от солнца, если бы жалел своих соперников. В конце концов поэзию можно хранить на полке, даже когда голова поэта скалится на колу или валяется в канаве.

В подготовке своей я не был безрассуден. Я изменил свою внешность – стянув на затылке волосы и переодевшись в рабочее платье. Это мне было не впервой, и я чувствовал себя уютно в грубых штанах и жилете. Но, глядя в зеркало, где при свече брилось мое отражение, я уже не мог узнать в нем того красавца драматурга, что еще так недавно коротал ночи с Уолсингемом. На лице оказались морщины, которых я не замечал прежде. Внезапно я понял, что, чем бы ни закончилась эта история, молодым мне уже не умереть.

Мортлейк, Мертвое озеро. Жутковатое название. В деревне нет никакого водоема, но думаю, когда-то был. Какое-нибудь застойное каровое озерцо, окутанное туманом и полное раздувшихся трупов, сброшенных в него местными жителями, – но так или иначе, название пережило его. Я приглушил подковы лошади мешковиной, но гулкие удары копыт все равно громко разносились в мертвой тишине деревушки. Ни в одном окне не зажегся свет, ни одна собака не залаяла при моем приближении. Все давно уже спали, глубоко зарывшись в свои перины, – жутко было единственным двигаться по этой пустыне. Я направил лошадь по главной улице, повернул к церкви: и там, через дорогу, в лунном свете неподвижно стояла высокая фигура в темной одежде.

Доктору Ди никто не дал бы его шестидесяти лет, несмотря на потери, постигшие его со времени нашей последней встречи. Старый маг открыл калитку сада, никак не отметив мою маскировку, и пригласил меня войти с рассеянным видом, скрывавшим, как мне было известно, его острый ум. План его дома был непостижим. Простое жилище своей матери доктор превратил в целую паутину сложносплетенных и пересекающихся коридоров. Там и здесь на их ветвях вырастали новые комнаты и открывались залы. В лабиринте пряталась большая библиотека, лаборатории и тайные молельни. Дом окутывали ароматы столь же замысловатые, сколь и его география. Я узнал запахи серы и навоза – и на этом решил завершить анализ. Ди уверенным шагом вел меня в глубь дома, и я пожалел, что не запас песка или камешков, чтобы пометить обратный путь. Он говорил мало – случайные фразы, чтобы я почувствовал себя как дома, – и лишь изредка оглядывался с подбадривающей улыбкой, в которой сквозила и капля жалости. Кельтский выговор придавал свежести его речам. Я уныло откликался. Вскоре он совсем умолк, и ничто не нарушало тишину, кроме наших шагов и шороха его платья, волочащегося по полу. Где-то у самой сердцевины лабиринта доктор ввел меня в небольшую восьмиугольную комнату, заставленную книгами, и предложил сесть. Сам отошел к печи, и некоторое время я ждал его, гадая, над чем он там колдует. Вернувшись, он сел за стол и поставил передо мной какой-то травяной настой. Я понюхал его, затем отпил глоток. Напиток был теплый и успокаивающий. Доктор почувствовал мои сомнения: