Ровные пучки Марта несла на овощной рынок в Новую Руду и там продавала на первый весенний компот или на дрожжевые оладушки с ревенем, по которым все соскучились за зиму.

Я помогала ей вязать пучки. Неказистые, поврежденные или слишком короткие стебли мы откладывали в сторону, чтобы потом в моей советского происхождения электродуховке испечь пирог.

Мой любимый философ — Ферекид, один из учителей Пифагора.

Согласно Ферекиду, мир возникает в результате взаимодействия двух первопричин. В его понимании, это — могущественные прасущества, вездесущие и всеобщие первоначала. Их взаимодействие, пожалуй, лучше всего назвать вечным поглощением. Одно пожирает другое, бесконечно. В этом суть существования мира. Первое из них — Хтония. Это нечто такое, что непрестанно плодится, почкуется, разрастается. Цель и способ ее существования — воспроизведение самой себя. Созидательная роль состоит не только в многократном самовоспроизведении, но и в эманации форм жизни, которые на нее не похожи и даже с ней не совместимы. Поэтому в Хтонии непрерывно идет процесс разрастания, слепого и бессмысленного, темного — это пушечное мясо существования. Второе прасущество — Хаос — поглощает Хтонию, как бы питается ею, пожирает ее. Все время, всецело. Хаос — нематериален, он растворяет пространства Хтонии, как будто бы их разъедает. Без Хтонии он не мог бы существовать и vice versa [8]. Он превращает Хтонию в небытие, аннигилирует, как мы сказали бы ныне.

Связь между этими двумя первоначалами необычайно интенсивная, от нее возникает Хронос — сущность, которую вернее всего было бы сравнить с центром циклона. В самой сердцевине поглощения, аннигиляции, или, если угодно, уничтожения, возникает жизненное пространство мнимого спокойствия, подобие оазиса, почти фата-моргана, отличительной чертой которого является постоянство, регулярность, порядок, даже своего рода гармония, которая и дает начало существованию Мира. Хронос замедляет поглощение материи Хаосом и облекает Мир в некую форму. С одной стороны, он регулирует возникновение, разбивая его на упорядоченные временные промежутки, которые составляют его суть; с другой стороны, ослабляет силу уничтожения. В этом месте и возникает Мир и его основные энергии.

В Хроносе рождаются всяческие боги. Их основная отличительная черта — любовь (philia). Они точно светом наполнены любовью и именно ею пытаются победить ненависть (neikos) сил стихии, чтобы в конце концов обрести единую, неистребимую эфирную духовную природу Мира. Именно для этого они и создают людей, животных и растения и наделяют их семенем любви.

Об этом я рассказывала Марте, пока мы вязали ревень в пучки. Когда мы закончили, Марта изрекла что-то вроде того: когда люди говорят «всё», «всегда», «никогда», «каждый» — это может относиться лишь к ним самим, ибо в окружающем нас мире нет таких общих для всех понятий.

Она посоветовала мне быть осторожной, поскольку если кто-нибудь начинает предложение со слова «всегда», это значит, что он потерял связь с миром и имеет в виду себя.

Я пожала плечами.

Итак, Пасхалис остался в монастыре у сестер-бенедиктинок, чтобы составить жизнеописание их тайной покровительницы, известной под четырьмя разными именами. Он получил отдельную келью в хозяйственной постройке, стоящей поодаль от самого монастыря. Келья была просторная, удобная и теплая, с высоким окном, которое на ночь закрывалось деревянными ставнями; там стоял широкий, тяжелый пюпитр, предназначенный для письма, с выемкой для чернильницы. Окно выходило на юг, поэтому, едва уплыли зимние тучи, в келье поселилась большая полоса света, которую оживляли летающие пылинки и суетливые непоседы-мухи. Как только Пасхалис замерзал у пюпитра, он вставал и грел в лучах солнца свое озябшее тело. Он видел тогда гряду отлогих гор, и ему казалось, что они колышутся в неприметном для людей танце. В скором времени он уже знал каждый излом этого необычного горизонта, каждую долину, каждую возвышенность.

Дважды в день монахини оставляли ему под дверью еду — хлеб и отварные овощи, а в воскресенье и по праздникам — вино. Раз в два-три дня его посещала мать-настоятельница. «Спрашивали о тебе, — сказала она в самом начале, когда он еще не знал, как приступить к своей работе. — Спрашивали, а я им ответила, что ты ушел один. Тогда они решили, что с тобой стряслась какая-нибудь беда, может, напали волки, а я им в ответ, что волков здесь уже с давних пор никто не видел и что ты, наверное, убежал, ушел в горы…». «А зачем вы, матушка, так сказали?» — удивился Пасхалис. «Я бы предпочла, чтобы ты убежал и нарушил обеты, чем видеть, как ты лежишь мертвый, окровавленный на земле». «Я не знаю, как мне начать», — пожаловался инок. Настоятельница указала ему на лежащую на пюпитре небольшую книгу. «Ты должен сначала внимательно все прочитать, и тогда узнаешь ту, которая это написала. Ты должен читать столь долго, пока не увидишь во всех подробностях, как она выглядела, как двигалась, каким говорила голосом. Тогда тебе будет легче понять, что чувствует человек, написавший нечто подобное, и что испытывает человек, который читает это сейчас, иначе говоря, ты».

Поэтому Пасхалис начал с чтения. Вначале оно показалось ему скучным, и он мало что понимал, поскольку не был силен в латыни. Скоро, однако, к своей радости обнаружил, что и у святой латынь оставляла желать лучшего — как изюминки в сдобных булочках, в тексте попадались чешские, немецкие и польские слова. Но потом он начал постепенно постигать, что написанное Кюммернис проникнуто тем же сильным желанием, которое он сам носил в себе — стать кем-то другим, не тем, кем являешься, и это подымало дух.

Книга была странная, потому что читать ее следовало сразу с двух сторон. С одной стороны она называлась «Hilaria», а стоило ее открыть с конца — там было другое название — «Tristia». То есть «Радости» и «Печали». В середине книги между двумя частями оказалось несколько страниц, исписанных чернилами другого цвета. Эта часть называлась «Наставления к молитве».

Была также и иная причина, мешавшая Пасхалису сосредоточиться, — его отвлекала жизнь женщин за стенами кельи. Иногда он слышал их голоса и постукивание сандалий. Как только приближалось время трапезы, он вставал у двери и ждал, чтобы легкий удар посуды о пол известил его о том, что за дверью находится женщина. Однако он ни разу не осмелился в ту минуту отворить дверь. Из своей кельи он выходил только ночью, когда отголоски жизни в монастыре замирали. Это ему позволялось. Он мог пройти одним дозволенным ему маршрутом — из кельи в часовенку с образом распятой Кюммернис. И в конце концов обнаженные светлые груди святой девы стали пробуждать в нем греховные помыслы. Он страстно желал уткнуться в них лицом. Мечтал также иногда о чем-то еще более волнующем, о чем-то, имеющем связь с Целестином, что заведомо было греховно и запретно, и он проверял эти желания на себе, прижимаясь к колючему одеялу и щупая свое нерешительное тело.

В «Hilaria» первый фрагмент, который привлек его внимание, был таким:

«Я могла бы лечь на землю, раскинуть руки и ноги и ждать так, пока Твое небо нальется солнцем и ниспадет на меня, и прижмется нежно к моему животу и груди».

Именно так он ее и увидел в первый раз. Она лежала на пологом склоне горы, за монастырем, на траве среди ярко цветущего осота, от которого у Пасхалиса резало глаза. Он вымарал эти цветы с той картины. Теперь ее окружала зеленая трава и огромное чистое небо. Ее тело было похоже на небольшой крест, поставленный на склоне горы, как знак, призывающий: «смотри сюда, сюда!» Низом, по шоссе, идут люди, погоняя коров, бегут собаки, какой-то мужчина вдруг заливается смехом, позвякивают колокольчики на шеях у овец, неприятно шерстит кожу; чуть выше шагает браконьер с подстреленным зайцем, машет кому-то рукой, дым из труб тянется к небу, птицы летят на запад. Все это видит Пасхалис.