– Да, – задумчиво сказал Капшин, – характер. «Российское дело делаю…» А что, пожалуй, что и так. Не сама же Россия распахивалась. Кто-то ее расчищал от лесов, от дебрей. В старину, сказывают, не то что у нас, на Севере, под Киевом леса непроходимые были. Илья-то Муромец там Соловья-разбойника словил. Так ведь, Евлампий Егорович?

Евлампий Егорович молча кивнул, с сухим шелестом потер свои стариковские руки над огнем. Захар Воденников, все время слушавший его с полуоткрытым ртом (он был туговат на ухо), глубоко вздохнул и достал пачку «Севера». Но закуривать раздумал.

Капшин положил на огонь новую валежину – косяк от дверей с железным пробоем. Возле пробоя в косяке небольшие ямки. Это от рук, от их многолетнего касания к дереву…

Я посмотрел на дом с рябиной. Крыльца нет. Наружных дверей в сени нет. К порогу приставлена плаха, и по ней теперь поднимаются в избу.

И вдруг я услышал:

– А я этого Корнея в тридцатом году раскулачивал.

Капшин, сидевший со мной рядом на бревне, вздрогнул и дико уставился на Захара Воденникова.

– Да, повозились мы тогда с этим починком, – сказал Захар Воденников. – Главная загвоздка у нас в том вышла, под какую статью подвести. Старик на законы все напирал. «Вы, говорит, сперва докажите, что я эксплуатировал…» Дошлый старик был…

Евлампий Егорович начал подыматься.

– А что, ребятушки, не пора ли нам на покой?

Мы встали.

Захар Воденников, прежде чем расстаться с огнем, вытащил из-за пазухи две заранее приготовленные ватные затычки и заткнул уши.

– От командировок у меня это, – пояснил он, встретившись со мной взглядом. – В командировках здоровье растряс. Считай, с тридцатого, с того самого, на руководящей… На передовой линии…

В ту ночь мы долго не спали. Едва наша компания разместилась в избе, на полу, у порога, как снаружи, под окошком, раздались голоса.

– Охотники, – сказал Капшин. – Это те самые, которые в том сыром углу сидели. Помните, я говорил?

Гулко, с топотом забухали сапожищами в сенях, снова завизжала неподатливая дверь, которую мы едва открыли.

– А, так вот кто нам охоту испортил! – сказал весело один из охотников, освещая нас спичкой.

– Подходил медведь? – спросил Капшин.

– Подходил. Ко мне подошел вплотную. Ну извернуться нёкак было. С тыла, сволочь, вылез.

– Будет тебе заливать-то, Пашка. Все равно никто не поверит.

– Не верь. А я возьму. Измором возьму. Сегодня овса не поел, вчера не поел, а завтра выйдет.

– Балда ты, Пашка. Пропадет медведь в лесу без овса.

– А вот посмотрим.

Шурша в темноте сеном, охотники поставили ружья в угол печи, начали устраиваться – на полу, рядом с нами.

– Окна-то бы, ребятки, не мешало чем прикрыть. Хоть бы в головах. К утру продует, – рассудительно заметил один из охотников, по голосу тот, который осаживал Пашку.

– Ну уж это пускай Иван, – огрызнулся Пашка. – А я на ощупь не могу.

Из избы вышел какой-то человек, наверное тот самый, которого звали Иваном. За дверью скрипнули половицы, и там все смолкло.

– Ловко ему в своем доме, – сказал Пашка. – Не надо фонаря. Вишь ведь, как летучая мышь в темноте.

Капшин, толкнув меня, привстал.

– Это что у вас за Иван? Не хозяин здешний?

– Он. Корнеев внук.

– Вот как! Иван Мартемьянович?

– Да вроде бы. А ты кто? Откуда его знаешь?

– Ну как же, – взволновался Капшин. – Я к ним сюда по займу приезжал. И он еще моему коню подкову поправил.

– Он и сейчас кузнечит.

– Где? На лесопункте?

– На лесопункте. Вот переночуем – и на работу.

– Так, так, – с философским глубокомыслием заключил Капшин. – На лесозаготовках, значит. А брательники его Мирон да Михей живы?

– Померли.

Тем временем в избу вернулся Иван. Два боковых окошка прикрыл ставнями. Мне очень хотелось взглянуть на этого человека, но я не решился зажечь спичку. В темном углу зашуршало сено. Глухо стукнули сапоги о пол. Потом вздох. И все стихло. Иван улегся.

– Ну как, Иван, на родительских-то пуховиках? Мягко?

– Брось, Пашка! Ты опять за свое? Опять начинаешь травить человека. Вот бы я посмотрел, как ты на его месте. Ежели бы это твой дом…

– Хэ, – беззаботно рассмеялся Пашка. – У меня сроду своего дома не было. И не будет. Что я – дурак? Руки, ноги есть, а казенная фатера найдется.

– Дурак ты, Пашка! Ох, дурак! В тридцать лет пора бы и шариками шевелить.

– А я что – не шевелю? Лежит тут, сопит под боком. Развздыхался. А кто ему велел на лесопункт драпать? Я, скажи? Небось в Ширяево не переехал. Ну? Какого хрена, говорю, не переехал?

– А расчет? – отозвался глухой голос. И я понял: это Иван. – Девять верст туда да девять верст сюда. Поля-то с собой не захватишь.

– Расчет, расчет… Все у вас расчет. А без расчета не можешь?

Тут в избе поднялся спор. Спор чисто по-русски – без начала, без конца. Про Ивана, конечно, сразу же забыли. Крупно, российскими масштабами заворочали.

Капшин с неожиданной для меня яростью стал доказывать, что такие глухие деревушки, как этот Корнеевский починок, обречены самой историей. И при этом, как и давеча, упор делал на культуру. Чем тут дышать человеку в век космоса? А молодежь? Будет нынешняя молодежь жить той первобытностью, которой жил дед Корней со своими сыновьями?

Ему стал возражать рассудительный товарищ Ивана. Без культуры нельзя. Культура нужна. А как же с землей? Сколько таких деревушек заброшено по всей России?..

Спорили еще долго. И так и эдак прикидывали – не развязали узла.

Пашка, тяготясь затянувшимся разговором, опять стал приставать к Ивану. Иван не ответил. Тогда Пашка накинулся на Захара Воденникова, который давно уже изводил нас своим храпом, похожим на бульканье и клокотанье нерестующихся весной лягушек. Но разве пробьешься к нему сквозь ватные затычки?

Вскоре Пашка запосвистывал и сам. Капшин, дрыгнув ногой, тоже начал поддувать мне в затылок. А мне не спалось. У меня сна не было.

На улице за стеной потрескивает, дотлевая, костер. Красные отсветы дрожат в щелях боковых окошек. А что там, в переднем углу? Кто все время шуршит и скребется? Мыши развозились? Или это Иван не спит?

Я проснулся от холода.

Светало. Зевластая печь смотрит на меня. Но не гремит, не возится возле печки хозяйка. Не подает голоса со двора скотина. И мужики не торопятся в поле. Лежат, храпят, раскидавшись по всей избе…

Я тихонько поднялся и вышел на улицу. Боже, какой туман! Все заволокло – ни земли, ни неба.

По мокрой седой траве я срезал заулок и вышел на передки соседнего дома.

Углы дома обшиты тесом, на тесе следы давнишней краски, фундамент из толстых просмоленных стояков – основательно, надолго строили…

Потом, подняв голову кверху, я увидел грудастый конек-охлупень. Глядит, смотрит на меня из тумана деревянный конь. С конька свешивается веревочка с остатками засохшей и почерневшей рябины – такие связки, или садки, как их еще называют, по всему Северу раньше вывешивали на домах. Вкусна, сладка примороженная рябина, и от угара – первое средство…

Вдруг мне показалось, что в глубине дома кто-то ходит. Что за чертовщина? Не домовой же бродит по пустому дому? А шаги все отчетливее, все ближе – тяжелые, с шарканьем. Вот скрипнула половица, вот что-то упало, по звуку – в сенях.

Я завернул за угол и выжидающе уставился на крыльцо.

Вышел человек – высокий, светловолосый. В ватнике. Голенища резиновых сапог отогнуты.

«Наверное, это Иван», – подумал я и, когда человек подошел ко мне, спросил:

– Что, не спится?

– Привычка. Раньше мы, бывало, рано вставали.

Так вот она какая, корнеевская поросль!

Я вспомнил ночной разговор в избе.

– Который же все-таки ваш дом?

– Мой? А оба мои. Тот вот, в котором ночевали, моего отца, а этот – отца Марьи, моей жены.

– Интересно…

– Что – интересно? Что оба дома пустуют?