— Я плохо работаю? — растерявшись, спросила Анна.

— Нет, не в этом дело.

— Тогда в чем?

— Понимаешь, у меня дилемма, — он задержался, со вкусом перекатывая во рту красивое слово. Анна брезгливо отметила, что Юсупов толст и губы у него тоже толстые, влажные. — Дилемма: уволить тебя или всех тех, кто не хочет с тобой работать.

— А кто не хочет?

— Ну конкретно я не собираюсь никого называть. Многие.

— А почему не хотят?

— Видишь ли, говорят, что ты слишком высокомерная и будто бы однажды заявила, что мы, Юсуповы, тебе близкие друзья и кого ты захочешь, того мы и уволим. И что вообще все будет так, как захочешь ты.

— Чушь какая! Ты в это веришь?

— Ну знаешь, Аня… Я против тебя лично ничего не имею. Только это моя фирма, сама понимаешь. Ты вполне могла такое сказать. А сотрудники подумают, что я здесь не хозяин.

— Ты хотя бы знаешь, сколько я для этой фирмы сделала?

— А вот этого не надо. Не надо на меня давить, Аня, не люблю. Ты всего лишь наемный работник, хочу я платить тебе зарплату — плачу, не хочу платить, никто и ничто меня заставить это сделать не может. Ясно?

— Куда яснее. Когда же я уволена?

— Ну раз отпускные ты уже получила, значит, мы в расчете. Завтра на работу можешь не приходить.

— И куда мне теперь?

— Сообразишь. Хочешь — начинай все с нуля, приходи на собеседование.

— К кому?

— На твое место сегодня кого-нибудь назначим. Вот к этому человеку и приходи.

— Вы же меня все равно не возьмете, и не потому, что я профнепригодна. Обязательно надо еще и унижать?

— А говоришь, что не гордая.

Она поднялась из черного кожаного кресла.

— Оправдываться — значит признать себя виноватой. А я не сделала ничего, за что могу сейчас руки тебе лизать и прощение вымаливать.

Он недобро прищурился:

— Всегда знал, что в тебе это есть. Никогда не прогнешься. Ничему, Аня, тебя жизнь не научила. Что ж, прощай. Трудовую у Светланы сегодня же можешь получить. Сейчас. — Он демонстративно отвернулся к монитору. Анна поняла, что продолжать этот разговор бесполезно, и вышла из кабинета.

В соседней комнате ее встретила Светлана.

— Я уже подготовила тебе трудовую, — неприязненно бросила она. — Забирай.

— А ты-то на меня за что злишься?

— Хватит святошей прикидываться! Я-то думала, что ты мне подруга.

— А кто я тебе?

— Ты — шлюха! Еще в школе было понятно, что шлюха, когда ты забеременела от Ваньки Панкова.

— Значит, я одна в этом виновата? А он ни при чем?

— Я все знаю! К мужу моему подбиралась? А он тебя выпер, так и надо!

— Да кто тебе сказал такую глупость? Я замужем, у меня прекрасный муж, я его люблю.

— То-то он до сих пор без работы болтается, а тебе денежки нужны, чтобы этого бездельника содержать! Только здесь ты их не получишь. И не будешь больше использовать моего мужа. Можешь на панель пойти, а у нас приличная фирма, здесь проституток не держат.

— Света, да ты что? Это же ерунда. Нет, это просто смешно…

— Ей смешно! Убирайся! — Она швырнула Анне в лицо трудовую книжку.

— Света, послушай…

— Сейчас охрану вызову. Ты больше здесь не работаешь, уходи.

Анна вышла из кабинета. В коридоре, обессиленная, прислонилась к стене и замерла. Было до того плохо, что она долго не могла сообразить, где дверь. Все плыло перед глазами. На улице легче не стало. Она никак не могла понять, почему можно так безнаказанно оболгать человека. Просто кто-то где-то кому-то что-то сказал — и все, дело сделано. Клевета — как радиоактивное излучение, она убивает не сразу, зато наверняка.

С трудом Анна добралась до дома. Мама с Сашкой ушли в магазин, уволенный с очередной работы муж валялся на диване с книжкой и читал Ницше. Перед ним стояла ваза с фруктами, и, проникаясь гениальными мыслями великого философа, Панков не забывал и о земном, закусывая пищу духовную вполне материальной мякотью плодов.

— Ты чего так рано? — не отрываясь от книги, спросил он.

— Меня с работы уволили.

— Что?! — Ницше упал с дивана на пол вместе с фруктами. Иван Панков сразу потерял аппетит…

…Анна вновь почувствовала ту самую боль, которую пыталась недавно вытравить димедролом, и со стоном отвернулась к стене. Елена Михайловна что-то записала в медицинской карте.

— Ладно, девочка, сегодня я тебя оставлю. Лежи, отдыхай. Окно только открывать погоди пока, там прохладно, дождик идет. Бабулек простудишь. Они-то умирать еще не хотят. Весна наступила, да… Вот когда мы с тобой дойдем до конца, вот тогда и подумаем, стоит оно того или не стоит.

Она ушла, в дверь тут же сунулись любопытные бабульки. Увидев, что Анна вновь отвернулась к стене, зашушукались и пошли к своим кроватям.

— Дочка, ты бы поела чего? — сказала сухонькая.

— Спасибо, не хочу.

Они повздыхали, поохали, достали свои узелки.

«Все жуют, жуют, жуют, — зло подумала Анна. — Целый день жуют! Завтрак, обед, ужин, между ними чай пьют. Коровы хоть молоко дают, а эти…»

В палату заглянула Юля:

— Австрийская, там к тебе пришли. Выйдешь, что-ли?

«Мать, конечно, — мгновенно съежилась Анна. — Сейчас устроит тут представление!»

— Не пойду. Сплю я, — она демонстративно закрыла глаза.

— Ну как хочешь. Подумаешь, королева! — фыркнула медсестра и умчалась. Через несколько минут она брякнула на тумбочку сумку с едой и швырнула Анне на грудь записку. Анна записку читать не стала, покосилась на еду и почувствовала знакомую боль в желудке.

— В тумбочку уберите.

— У нас тут не королевский двор, слуг нет, — Юля все же убрала сумку, громко хлопнув дверцей тумбочки, и убежала.

— О какая, о какая! — разволновались бабульки. — Ишь, бойкая!

— И уколы-то как колет, все нахрапом, все с рывка! — вздохнула полная. — А ты, милая, пошла бы повидалась с матерью-то. Мать — она плохого не скажет своему дитя. Пошла бы ты.

— Не могу. Потом.

— Пойдем хоть мы, Михална, — позвала сухонькая. — Волнуется небось.

И они засеменили к дверям палаты.

«Как надоели эти старухи! Копошатся чего-то, шуршат целыми днями. На тот свет пора, а все им не так уколы делают! — опять разозлилась Анна. От слабости ей вновь захотелось спать. В животе было пусто, как в высохшем бурдюке. — Если не буду есть — точно умру. Просто засну от слабости и больше не проснусь. А хорошо вот так дремать и ничего не делать, ничего не хотеть. Хорошо…»

Анна так и лежала, закрыв глаза, когда в комнату возвратились бабульки. Они на цыпочках прошли к своим кроватям. Раздался скрип панцирных сеток.

— Спит, Михална?

— Пускай. Молодая еще. Мать ее жалко, извелась совсем.

— Тебе, Константиновна, пенсию-то принесли за какой месяц?

— А леший ее знает. Я ее вижу, пенсию-то? Сын давеча забрал.

— Да, маслице-то опять подорожало, не укупишь.

— А я вот сала который уже месяц хочу. Купить бы его у нас на рыночке, беленькое, мяконькое. Бывает, само так и тает, так и тает во рту. И посолить его, с чесночком. С чесночком, да в банке. Сын у меня любитель, он так уж посолит, так посолит!

— Ну-ка, ну-ка, я не слыхала про банку-то? Как солить, Михална?

— Так ведь и сала-то у нас с тобой нет, Константиновна.

— И денег нет. Ох, годы, годы. Кабы была я вновь молодая…

— Вот радость-то! Помню — вбил мой дед в землю кол посреди деревни, у того кола и привились. И деток наделали.

— Да и то, Константиновна, грех жаловаться. Государство о нас заботится, пенсию опять же дает. Хлебушко, молочко — сыто и хорошо. Помирать только скоро, а не хочется…

— Ох, как не хочется! До солнышка теперь дожили, а летом бог и помирать не велел. Протянем! У меня домок имеется, хоть и старенький, да ладненький. Вот мы с тобой полежим еще с месяцок и поедем в деревню.

— И то. Огородик засадим, петрушечку, морковку, проживем, Константиновна.

— Вдвоем как-нибудь да проживем…

Анна почувствовала, как по лицу текут слезы Ей вдруг стало стыдно, очень стыдно за свою молодость и глупость. «Им легче, потому что они вместе, поддерживают друг друга, помогают. У меня ведь тоже была подруга…»