Дмитревский потупил глаза.

— Я привык…

— Вот-вот! Так привыкнешь, что когда-нибудь приглядится к тебе иной смотрельщик, да и просватает за милую душу. А где актерок взять? Негде! Да разве и отдаст какая мать дитя свое в актерки? Ни в жизнь! Что делать? — обернулся Федор к Игнатьеву.

Игнатьев потрогал пальцем горбинку на носу.

— Искать надо, Федор Григорьевич. Верно сказано: ищущий да обрящет. Эк в вас силы-то сколько, задору! Не сразу и Москва строилась. А уж сколь огнем-то ее палили!.. Однако стоит и стоять будет, матушка Первопрестольная.

Долго еще не расходились в этот вечер актеры, слушая рассказы старого экзекутора о «всешутейшем соборе» Петра, о его великих маскарадах, в которых до тысячи человек представляло и которые с малыми перерывами тянулись по месяцу и более. День и ночь полыхало тогда небо разноцветными фейерверками, красным и белым вином били фонтаны, палили пушки. Так было в Петербурге по случаю свадьбы нового князя-папы «всешутейшего собора», так было в Москве по случаю празднования мира со Швецией. И сочинителем, и хорегом, и комедиантом — голландским барабанщиком — был тогда сам Петр, который выносил свои порицания и церкви и порокам на улицы и площади обеих столиц.

И видно было, распалил себя экзекутор былым, чтоб внукам Петровым прочный укреп в вере своей внушить.

Игнатьев вошел в сени и даже через толстые дубовые двери услышал рокочущий храп купца. «Вот она, спячка добрых нравов», — подумал он и поднялся к себе.

Зажег от лампадки свечи в шандале, достал лист чистой гербовой бумаги и, вздохнув, четко вывел: «Моему всемилостивому государю, генерал-прокурору, его сиятельству князю Никите Юрьевичу Трубецкому…» После чего встал и начал размеренно вышагивать по палате.

Императрица слушала оперу придворного сочинителя Бонекки «Евдоксия венчанная», о которой сам автор заметал: «Признаюсь, что под именем Евдоксии скрывается мое почтение. Стихи мои нечто величайшее представляют. Когда я бессмертную ее славу, геройские и трон украшающие добродетели прославляю, то в устах Евдоксию, а в сердцах Елисавету имею».

Императрица любила эту оперу, хотя о добродетелях своих сама была высокого мнения, и ничто не могло возвеличить их более, нежели ее собственное сознание. Спектакль шел на придворной сцене, а она вспоминала театр своего «маленького двора», в котором придворные девицы и певчие забавляли обаятельную и веселую цесаревну, ждущую — увы! — со дня на день заточения в монастырь и плетущую нити заговора против любезной Анны Иоанновны. В том домашнем театре ею были пережиты и «мрак падения», и «вечный полдень славы», и «скорбный стон», и «гимн победы величавый», как сказал бы Расин.

«И только своим бездействием и невмешательством в дела, — замечает мемуарист, — своей непосредственностью и страстью к забавам и увеселениям избегала подозрения и преследования».

Историк добавляет по этому поводу: «Знала ли цесаревна Елизавета Петровна, что ее именем пугают и держат в страхе императрицу Анну и что она играет такую печальную роль в тайной канцелярии? Иное, может быть, знала, но многого и не могла знать; да и о том, что слышала, принуждена была делать вид, что не слышит и не знает, и наполняла свои досуги — а у нее их было много — комедиями»,которые вносили оживление в «маленький двор» цесаревны, но большей частью служили ей ширмой.

О многом могли бы рассказать стены тоготеатра. «Маленький двор» цесаревны собирал не только любителей сценического искусства, по и мастеров придворной интриги. Ах, как давно все это было!

Став императрицей, Елизавета Петровна не оставила своего увлечения театром, так и продолжала быть одной из страстных любительниц сценического искусства, поскольку с тех пор более серьезные заботы и времена кошмарных ожиданий в нети ушли и дымкой забвения покрылись. Елизавета Петровна желала приохотить своих придворных к итальянской опере и французской комедии, и посещение театра для них было ее только обязательным, но и оговорено специальным ее императорского величества указом: какому рангу где сидеть, каким чинам где стоять, что, идучи в театр, надевать. Императрица сама строго следила за теми, кто пропускал представления. Камер-фурьерские журналы того времени пестрят напоминаниями нерадивым дворянам: «не забыли ли они, что в сей назначенный день быть комедии?»

Но неблагодарные придворные, как ни тщилась государыня императрица, предпочитали итальянской опере и французской комедии игры своих «дураков» и «дур», благо их еще со времен Анны Иоанновны осталось предостаточно. Не перевелась еще привычка медведей по столицам держать. И снова приходилось напоминать господам дворянам: «Ее императорское величество изволила указать: «Как в Санкт-Петербурге, так и в Москве медведей не держать, а кто к них охотник, держали б в своих деревнях, а по ночам бы не выводили».

Но и после всех этих строгих указав именитых смотрельщиков «как в партере, так и по этажам весьма мало» прибавилось. Шел же все больше люд, не имевший больших чинов и званий, у которого не было ни домашних «дураков» и «дур», ни озорных медведей. И Елизавета Петровна всемилостивейше иногда дозволяла иметь свободный вход в оперный дом знатному купечеству обоего пола, «только б одеты были не гнусно».

Рассказывали об одном фельдфебеле, который пришел в театр, хотя нижних чинов пропускать было не велено. Когда лакей у двери спросил его, что он за человек, тот, не смутясь, ответил: «Я фельдфебель». А на вопрос другого лакея: «Что это за чин?» — ответил, опять же не смутясь: «В армии три фельда токмо: фельдмаршал, фельдцейгмейстер и фельдфебель. Так что сам рассуждай, каков это чин!» И лакей пропустил его с великим почтением.

Императрица, не отрывая взгляда от сцены, обратилась к князю Трубецкому:

— А что, Никита Юрьевич, у вас всегда веселые новости, не отвлечете ли нас от божественной музыки Арайи?

В оркестре под управлением капельмейстера Франческо Арайи играл на янтарной флейте, подаренной ему прусским королем Фридрихом, великий князь Петр Федорович, и неестественные, пронзительные звуки этой флейты, доносившиеся из оркестра, резали слух не только Елизаветы Петровны. Сидевшая тут же, в аванложе, великая княгиня Екатерина Алексеевна, слушая музыкальные упражнения своего мужа, не скрывала неудовольствия.

Князь Трубецкой склонил голову.

— Ваше величество, что касается божественной музыки Арайи, то в ней есть инструмент, придающий ей и прелесть и звучание.

— Это, конечно, флейта великого Фридриха? — спросила без улыбки великая княгиня.

— Да, — улыбаясь, ответил князь, — это флейта, звуки которой придают стихам Бонекки бóльшую выразительность.

Великая княгиня натянуто улыбнулась и покосилась в сторону императрицы. Елизавета Петровна развела руками, обреченно вздохнула.

— Вот, дитя мое, мы мним себя великими знатоками искусства, а князь преподал нам урок. Спасибо, Никита Юрьевич, — императрица кивнула Трубецкому. — Да, музыка возвышает в нас чувства, для коих слово еще недоступно. Итальянцы это прекрасно понимают.

— У русских, ваше величество, это понятие в крови, — скромно ответил князь. — Не токмо в слове с музыкою, но и с танцами и с игрою чувства выражаются. Пример тому — хороводы!