– На черта нам этот русский танк? – спросил Рейнеке, когда они с Ротманном шли в свою часть и видели всю эту возню. – У нас что, своих нет?
– Ну здесь, как видишь, почти нет. А русских вон сколько, – Ротманн показал рукой в сторону леса.
Десятки «тридцатьчетверок» и «кавэшек» стояли повсюду. Одни были изуродованы взрывом и пожаром, у других – только перебита гусеница. Затея Теодора Эйке обзавестись несколькими грозными «Т-34» или «КВ» успеха не имела, но позже Ротманн слышал, что в дивизии «Дас Рейх» было целое подразделение на базе трофейных советских «тридцатьчетверок».
В конце апреля 1942 года Алефельд бросил остатки дивизии «Тотенкопф» в прорыв навстречу войскам генерала фон Курцбаха, и кольцо «Демянского котла» было пробито тонким «Рамушевским коридором». Много месяцев стенки этого коридора обороняли эсэсовцы Эйке. Сам он вскоре всё же был отправлен в Германию для поправки здоровья. Хлипкая связь с внешним миром восстановилась, однако до окончательной деблокады оставался еще почти год. Когда же дивизию братьев Ротманн в октябре сорок второго окончательно выводили с передовой, в ней насчитывалось 3000 человек при штатной численности 15 400.
Весь остаток дня и всю последующую ночь Антон промаялся в камере, где не было даже самого маленького окошка. Он не знал, сколько в данный момент времени и, вообще, день сейчас или ночь. Два раза ему приносили еду – хлеб с холодной тушеной капустой и что-то среднее между эрзац-чаем и эрзац-кофе. В эти моменты он спрашивал у охранника время, и тот равнодушно отвечал. Последний раз было семь часов вечера.
Интересно получается, думал Антон, если Роммель останется жив, то ему, Антону, как сказавшему неправду, не поздоровится. Если же полководец будет убит – из него и вовсе вытрясут всю душу, потому как ничего другого из него вытрясти уже будет нельзя. Только бы он не ошибся! Он вдруг вспомнил какой-то старинный анекдот, в котором один тип рассказывал не то врачу, не то кому-то еще, что предпочитает лечиться по медицинским справочникам, на что тот ответил, что он умрет от опечатки. «Совсем про меня», – подумал Антон.
Ночью он явственно услышал вой сирены и почти сразу отдаленные разрывы. Англичане, подумал Антон. Он где-то читал, что днем Германию бомбили в основном американцы, а ночью – англичане. «Вот грохнут они меня здесь за двадцать два года до моего рождения, и что произойдет? – думал он. – Распадется связь времен? Что-то не похоже. А может, и нет вовсе никакой проблемы с парадоксами причины и следствия? Меня, как щепку, отбросило назад во времени, но упал я в ту же реку и плыву в том же направлении – от прошлого к будущему. А сделать мне здесь что-нибудь существенное просто не дадут. Накроют бомбой, и конец эксперименту».
Но бомбили где-то далеко в стороне, и Антон, так и не дождавшись конца канонады, заснул, скрючившись от холода и забившись под одеяло с головой. Тусклый свет в его каземате так и не был выключен.
О наступлении нового дня Антон узнал по звуку шагов где-то наверху, глухим голосам и изредка хлопающим дверям. Он проснулся от холода и долго не понимал, где он и что с ним. Наконец, всё вспомнив и еще раз ужаснувшись всей трагичности и невозможности своего положения, он долго лежал, поглощенный своими думами. «Черт возьми, а ведь они могут передать сообщение далеко не сразу. О гибели Гюнтера Прина вообще оповестили народ месяца через полтора. Правда, здесь случай другой. Похороны Роммеля состоялись в двадцатых числах, значит, тянуть не будут».
Завтрак не отличался от вчерашнего ужина. Охранник, рыжий парень в форме эсэсмана, вероятно, контуженый или заторможенный от природы, на вопрос Антона о том, пришел ли герр Ротманн, с ухмылкой сказал, что Ротманна еще нет, а вот Хольстер уже здесь. Кто такой Хольстер, Антон не знал, но ему показалось, что где-то он уже слышал это имя. «Будем надеяться на лучшее, – успокоил он себя. – Во всяком случае этот штурмбаннфюрер пока ведет себя достаточно спокойно. Учитывая, что их тут бомбят по ночам, его поведение даже вполне уравновешенное».
Антон родился в 1966 году в Иркутске, где и прожил всю, но, как ему казалось, еще далекую до завершения жизнь. Во всяком случае так он считал до недавнего времени.
Окончив институт иностранных языков, он сразу стал школьным учителем, не пытаясь устроиться где-нибудь в более престижном месте. К работе своей он был почти равнодушен, всё свободное время посвящая различным увлечениям, периодически сменявшим одно другое. Правда, его интерес к истории, в основном к военной, возникший еще в раннем детстве, не ослабевал никогда.
Взяв в руки Гая Светония или, скажем, томик Милия Езерского, он тут же мысленно погружался в те времена, когда по простым или мощенным камнем дорогам шли римские легионы. Он явственно видел колышущиеся впереди аквиллы и весциллумы с ритмично раскачивающимися конскими хвостами. Их несли покрытые шкурами знаменосцы, лица которых едва выглядывали из разинутых львиных пастей. Следом тяжело ступали закованные в кожу и латы центурионы, груженные всяким скарбом солдаты, скрипели влекомые лошадьми и рабами баллисты и катапульты. В этом людском потоке среди пыльных красных плащей и иссеченных в боях с варварами щитов он различал бронзовые лица легионеров, щеки которых прикрывали широкие железные пластины шлемов. Он отличал принципов от триариев, гастатов от велитов.
В другие минуты перед его мысленным взором сенаторы в тяжелых белых с пурпуром тогах, стуча сандалиями по мрамору курий Юлия или Корнелия, решали вопросы войны и мира где-то на далеких берегах Дуная или Рейна, в стране пирамид или на поросших вереском холмах древней Шотландии. Он слышал скрипучий голос дряхлого Каттона Утического, в тысячный уже раз требующего в конце своей очередной речи разрушения Карфагена. Раскрывая Тарле или Манфреда, Стендаля или Делдерфилда, Антон видел летящую в стремительной атаке конницу Мюрата, ощетинившиеся штыками русские полки или отступающее под градом английских пуль последнее каре императорской гвардии на плато Бель Альянс. Понятно, что и мировые войны первой половины двадцатого века с их размахом и океанами пролитой крови тоже никак не могли пройти мимо его внимания.
Но, несмотря на всё это, он ни за какие коврижки не согласился бы всерьез и наяву встретиться взглядом со старческими водянистыми глазами Корнелия Суллы или беспощадным взором Оливера Кромвеля. И уж тем более увидеть блеск круглых стекол на добродушной физиономии Генриха Гиммлера или, скажем, Лаврентия Павловича. Историей, как и звездами, лучше любоваться с безопасного, а значит, очень большого расстояния.
В последнее время Антона особенно занимал Третий рейх и всё, что с ним было связано. В основном он черпал информацию в Интернете, в чем безусловно помогало знание немецкого языка. У него было довольно много книг, но все их он уже прочитал, а каждую стоящую новую удавалось приобретать не чаще чем раз в месяц, а то и в два. Антон уже давно заметил, что историю мира пишут англичане. Не французы, не немцы, не русские, не китайцы. Именно англичане. Какую книгу ни возьми – англичанин или американец, что почти то же самое. Будь то эпоха Наполеона или Первая мировая война. О советской же историографии он где-то прочел такую фразу: «Есть ложь, есть наглая ложь и есть советская историография» – и был согласен с ней на двести процентов. Однако, отдавая должное соотечественникам, которые просто не могли писать правду, он постепенно убеждался, что и западные историки частенько грешили против нее. Они также были мастерами замалчивания одних фактов и выпячивания других, в результате чего правда растворялась в тумане ложных впечатлений. Оставались, конечно, незыблемые даты, имена и географические названия, но история ведь не справочная книга. И хоть врали они на порядок меньше и не обращались с цифрами столь изуверски, как наши, но всё же им не грозили расстрел или ГУЛАГ. Скоро в нем вызрело твердое убеждение, что ни одно событие в человеческой истории не породило столько лжи и словоблудия, как Вторая мировая война. И вряд ли уже кто-нибудь вычистит эти авгиевы конюшни от вымысла маршалов-мемуаристов, советских академиков и патриотов, радеющих за народную честь.
