Жизнь героическая, жизнь благородная — таковы примеры, предлагаемые владыке.

Награда — это слава, подлинное бессмертие. И наделяет ею поэт. Пиндар провозглашает: «Доблесть песнями поэтов утверждается в веках».

И далее: «Голос прекрасных поэм звучит вечно; благодаря ему по пространствам плодородной земли и за морями сияет неугасимо слава великих деяний!»

И наконец — следующий великолепный стих:

«Без песен поэта всякая доблесть погибает в безмолвии».

Откуда такой энтузиазм и такая уверенность? Оттого что и служение поэта и служение властелина — служения божественные.

Геродота называют отцом истории. Не менее справедливо было бы назвать его и отцом географии. Он рассказал своим современникам середины V века до н. э. обо всем варварском мире, «варварском языке». Он представил своим читателям весь Старый Свет — известный, неизвестный, а иногда и вымышленный, — все эти три старые страны света, о которых он говорит, что не понимает, почему их насчитывают три, в то время как земля едина.Он пишет: «Я, впрочем, не понимаю, почему единой земле даны три разные названия». Эти три названия — Европа, Азия и Ливия, означающая Африку. Замечание справедливое до 1492года.

Земля едина, едина и вместе с тем многообразна, населена народами и расами, управляемыми одними и теми же элементарными потребностями, но удовлетворяющими их в соответствии с бесконечным разнообразием различных обычаев. Геродот поставил себе целью рассказать в первую очередь о великих событиях эпохи персидских войн. Эти войны относятся приблизительно ко времени его рождения (Геродот родился около 480 года до н. э.) и заняли почти всю первую половину V века до н. э. Эти войны были для юной Греции решающим испытанием; то были не только мидяне и персы, но вся огромная масса народов всей Передней Азии — от западной Индии до Эгейского моря, — народов, подчиненных в то время персам, включая и Египет, также подвластный Персии, которых их цари — «великий царь», как называли его греки, бросили против Греции. Это испытание греки выдержали. Они сражались с захватчиками, как встретили бы грудью лавину морскую. Им нередко приходилось бороться одному против десяти, спасая таким образом свою неистребимую любовь к свободе, которая, по свидетельству Геродота, отличает греков от всех других народов земли, делая из них не подданных азиатских и египетских владык, но свободных граждан.Геродот, проводя именно это различие между греками и «варварским» миром, не ошибался. Греки хотели сохранить свою свободу, вот почему они и одержали победу в трудных условиях, состоявших не только в столь значительном численном превосходстве врага, но и в постоянных внутренних раздорах, противопоставлявших один полис другому, а внутри каждого города-государства — аристократов демократии. Именно неистребимая любовь к свободе принесла грекам эту победу. Геродот об этом знал и сказал это совершенно ясно; и в этом же причина его любви к своему народу.

Но хотя Геродот и любит свой греческий народ, он все же любопытствует узнать и хочет другим рассказать про другие, гораздо более могущественные народы, иные из которых обладали цивилизацией значительно более древней, чем греки. Его, помимо того, занимает разнообразие и диковинность обычаев чужеземного мира. Именно это побудило его предпослать истории персидских войн обширное исследование обо всех народах, нападавших на Грецию, о которых греки в то время еще мало что знали. Это привело к тому, что он был вынужден мало-помалу расширить свое исследование и рассказать своим читателям обо всем известном в ту эпоху мире.

Заглавие его труда именно и означает исследования, по-гречески «Историай» — слово, не имевшее в ту пору иного значения, кроме исследования. До Геродота истории — исторического изыскания — не существовало. Назвав «Исследованиями» свой труд — исторический и географический одновременно, — Геродот основывает эти две науки, пользуясь методом научного исследования. Справедливо, однако же, заметить, что интересы Геродота уводили его на всем протяжении его труда в сторону географических и этнографических изысканий, отклоняя его от стремлений познать историческую истину.

Что же привлекает любознательность Геродота? Можно, не боясь ошибиться, ответить на это одним словом: все! Верования, нравы, памятники, то, что мы называем «великими делами», природа, почвы, климат, фауна и флора (особенно фауна), протяженность пустынь, географические открытия, пределы земли, неизвестные истоки больших рек и — везде и в первую очередь — деятельность человека, условия его существования, его физический облик, развлечения, боги, тысячелетнее прошлое или, напротив, примитивный характер его образа жизни. Человек и его творения, человек и его судьбы, человек в своем природном окружении, познаваемый во всей самобытности его обычаев, — таков круг интересов «Исследований» Геродота. По своему стремлению изображать людей всех стран, всех народов Геродот является одной из самых привлекательных фигур античного гуманизма.

Я сказал — любознательность. Взвесив все обстоятельства, приходится признать это недостаточным для нашего историка. Ниже я вернусь к этому для уточнения этого слова. Но поскольку я мимоходом коснулся понятия исторической правды, мне хочется объясниться по поводу одного слова, которое, на мой взгляд, слишком свободно применяют в отношении Геродота: Геродот, говорят, доверчив.Совершенно верно, что при всей своей доброй воле добросовестного исследователя он обладает детской наивностью. Его доверчивость кажется первоначально столь же безграничной, как и его любознательность, так что нельзя говорить об одной, не упоминая другую. Однако, проверив и взвесив все в свете самой современной науки, надо признать, что Геродот ошибается довольно редко, во всяком случае — в отношении того, что он видел собственными глазами.

Зато в большинстве случаев он приводит без разбора, без критического анализа бесчисленные рассказы, услышанные им от других. Тут он полагается на жрецов, нередко невежественных, которые служили ему «чичероне» в ряде стран, где он побывал. Сплошь и рядом он слушает первого встречного. Дело в том, что он еще слишком падок на чудеса, которыми наполнены рассказы, выслушиваемые им, чтобы уметь решительно их отбросить. Чем чудеснее история, тем более она его восхищает, и он торопится ее передать, какой бы невероятной она ни казалась ему самому. Геродоту даже кажется, что, воздержавшись от передачи таких сведений, он изменил бы своему назначению исследователя. Он ограничивается тем, что, изложив рассказ, дает затем понять, что сам нисколько не введен им в заблуждение. Вот оговорка, сделанная Геродотом в заключение блестящего египетского рассказа о царе и двух ворах: «Если эти рассказы кажутся кому-нибудь правдоподобными, он может им верить; что до меня, то во всем этом труде (оговорка, таким образом, распространяется на все его произведения) я не ставлю себе иной цели, как записывать все, что слышу от тех и других».

Таким образом, история Геродота представляет странную смесь научной честности и доверчивости. Он честно отыскивает истину, он не жалеет трудов в погоне за ней и устремляется для этого на край света. Но он вместе с тем сохранил вкус еще юных народов к чудесному. Геродот движим парадоксальным желанием, чтобы правда, которую он отыскивает, имела, если можно так выразиться, чудесный характер, ему хотелось бы, чтобы его «Исследования» приносили ему целые вороха чудесного. Для отца истории вершиной исторического было бы чудесное, подтвержденное достойными доверия свидетелями. Геродоту словно хочется, чтобы история была чем-то вроде сказки, но с доказательством того, что описанное в ней случилось на самом деле.

Совершенно очевидно в двух пристрастиях Геродота — его любви к занимательным рассказам и необычайным народам и, с другой стороны, его тяготении к истине — одно вредит другому. Отсюда в его «Исследованиях» столько нелепых (впрочем, забавных) рассказов, выслушанных им от осведомителей, которым было, очевидно, незатруднительно злоупотреблять столь простодушной любознательностью.