Место для трибунала, находившееся, как во всякой базилике, напротив главного входа, на противоположной стороне зала, состояло из подиума, возвышения, на которое всходили по деревянным ступеням. Этот подиум был украшен коринфскими колоннами и фронтоном, примыкавшим с обеих сторон к портикам боковых частей базилики. Под подиумом находилась камера, в которую спускались по двум узким каменным лестницам. Скоро мы узнаем назначение этой камеры, имевшей в своем своде спиральное отверстие, находившееся недалеко от подиума и закрытое крепкой железной решеткой.
Громадной величины статуи и вазы украшали портики; на стенах виднелись мраморные доски с надписями; кроме того, повсюду встречались разные изречения, нацарапанные карандашом теми, которые приходили сюда для коммерческих сделок, для слушания ораторов и поэтов и для отдыха в дождливые или знойные дни.
Претор с несколькими декурионами и старейшинами города, шедшими позади него, поднявшись по ступеням главного входа в базилику, вошел в нее через средние двери. Все три части базилики были моментально наводнены народом; близ трибунала, то есть подиума, называвшегося suggestum, на который претор взошел по боковым ступеням и поместился на курульном кресле, собрались главные лица из городского общества и местные гражданские и военные власти, которые, в свою очередь, сели в кресла меньшей величины, называвшиеся subsellia.
Военный трибун, являвшийся, в данном случае, вследствие известного характера преступления и самих обвиняемых, естественным обвинителем, вышел на середину залы.
Liburno, исполнявший должность нынешнего судебного пристава, – это должностное лицо называлось так потому, что оно выбиралось преимущественно из местных побережных жителей адриатического берега, носившего название либурнийского, – провозгласил громким голосом открытие судебного заседания.[224]
Тогда военный трибун начал свою речь, в которой рассказал все происшествие предшествовавшей ночи, уже известное читателю, и просил у претора права возбудить обвинение против греческих корсаров и против римских патрициев, соединившихся с первыми, очевидно, с самой преступной целью.
Претор отвечал:
– Относительно греческих корсаров я предоставляю тебе, трибун, произнести обвинение, но остальные лица, как римские граждане, вне моей юрисдикции; между ними находится и Сальвидиен Руф, бывший консулом, и закон обязывает меня донести о них сенату.
Так как военный трибун не сделал замечания на эти слова, то претор, вновь обратившись к нему, продолжал:
– Трибун, принеси клятву!
Трибун, как требовала форма, произнес присягу поддерживать обвинение до окончания суда[225] и затем высказал само обвинение, указав в нем на преступников, определив характер их преступления, как такого, которое было направлено против спокойствия и безопасности государства, и предложив на рассмотрение суда соответственные обвинению вопросы.
– Пусть выступят вперед подсудимые, – приказал тогда претор. – Процедура по этому делу назначена скорая, на основании jus honorarium.
Этот закон, называемый также jus praetorium, был тот самый эдикт, на который намекнул Авл Умбриций, отвечая на вопрос Паквия Прокула, и который был издан этим претором при своем вступлении в должность.[226]
Тут раздался звук цепей, и Тимен, а с ним десяток других пиратов, между которыми находился и Эфае, которого мы уже видели на берегу моря, вступили в базилику, конвоируемые по обе стороны рядом солдат, и были подведены к трибуналу.
Тогда претор приступил к составлению судебной комиссии, вынимая из урны билеты с именами присяжных, занесенными в его список; но сперва он обратился к обвиняемым, а затем к присяжным со следующими словами:
– Обвинитель и обвиняемые имеют по закону право устранить судей; со своей стороны и присяжные, asses– sores, могут заявить причины своего отказа.
Корсары, за исключением своего начальника, ничего не поняли из этих слов, так как они, будучи греками, знали только свой родной язык; поэтому ни один из них не проговорил на это предложение претора ни слова. Вследствие этого восемьдесят судей, составлявших трибунал, молча заняли назначенные им места.
Адвокаты, patroni, и писцы, записывавшие происходившее на суде, сделали тоже самое.
Пираты продолжали хранить молчание, не отвечая даже на понуждения адвокатов, принявших на себя их защиту единственно лишь для увеличения своей славы. Тимен дал приказ своим товарищам хранить молчание.
– Молча встречали мы, – сказал он им, – рев бури и не страшились волн, грозивших поглотить нас; станем ли мы говорить теперь, станем ли умолять этих наших врагов, уже решивших умертвить нас? Умрем, по крайней мере, так, как умирают сильные.
– Умрем как сильные? – отвечали громким и решительным голосом морские разбойники.
– Если они с презрением отказываются от защиты, – сказал претор, – то кто осмелится быть свидетелем в их пользу? Либурн, выкликни свидетелей!
Либурн выкликнул их три раза.
– Adsum! – крикнули два женских голоса, в которых слышалось душевное страдание; и глаза претора, присяжных, адвокатов, подсудимых и всей публики обратились моментально в ту сторону, откуда послышались эти голоса.
Действительно, две женщины поспешно шли к трибуналу: одна из них скрывала свое лицо под покровом, другая шла с открытым лицом; обе остановились перед судьями.
Следуя предписанной законом форме, защитник Тимена подошел к младшей из них и спросил ее:
– Licet antestari? – что означало: желает ли она быть свидетельницей.
Молодая женщина подняла покрывало и приблизила к адвокату свое ухо для того, чтобы он к нему дотронулся;[227] этим свидетель выражал свое согласие, так как ухо признавалось вместилищем памяти. Молодая женщина, которую тотчас же узнали, была Фебе, красивая невольница Юлии, бывшая в эту минуту уже свободной и ещё вчера стоявшая тут перед претором в праздничном наряде, а теперь в глубоком трауре.
– Ты свободная? – спросил ее претор.
– Со вчерашнего дня, ты это знаешь.
– Что можешь ты сказать в защиту подсудимых?
– То, что они прибыли в Реджию не для того, чтобы похитить дочь Августа, но взять отсюда невесту своего начальника, вот этого.
И она указала на Тимена.
– Чем ты можешь доказать это?
– Клянусь всеми богами неба и ада, что это так.
– А кто невеста?
– Я сама.
– Она сказала правду! Я утверждаю это именем всех богов! – вскричала в эту минуту другая женщина.
Это была Филезия.
– На допрос эту женщину: она раба и пусть скажет это под пыткой, – приказал хладнокровно претор.
И несчастная фессалийская пифия была тотчас схвачена и уведена в комнату, где производились пытки. Немного спустя чиновник, присутствовавший при пытке, возвратился в зал и объявил, что Филезия умерла под мучительной пыткой, не отказавшись от показания, данного ею на суде.
На ресницах Тимена заблистали две большие и горячие слезы и покатились по его загорелому лицу: ему был знаком латинский язык, и из сообщения чиновника он понял силу преданности к нему его бедней невольницы, пожертвовавшей собой.
Трибун начал свою речь, и в кратких, но возбужденных и резких словах описал преступление пиратов.
– Если бы мы захватили их, – сказал он, – в открытом море без всякого сопротивления с их стороны, но как морских разбойников, то этого было бы достаточно, чтобы подвергнуть их тому наказанию, о котором я вас прошу, судьи, то есть запретить им употребление воды и огня (это обозначало смертную казнь), как самым презренным людям; но они вступили на римский берег, вошли в наш город, и хотя двое свидетелей утверждают иное о цели их предприятия, тем не менее верно то, что они положили руку на дочь Августа и даже увели ее на свое судно, распространили по всему городу ужас и обагрили его улицы кровью; только благодаря бессмертным богам избегли мы еще большего несчастья. Вы, судьи, удержитесь от сострадания к свидетельствовавшей в их пользу вольноотпущеннице, потому что, как завещали нам наши предки, спокойствие и безопасность республики должны быть для всех нас высшим законом: salus reipublicae suprema lex esto.
