– Но что это за человек? – спросил после этого самого себя еще более удивленный римский заговорщик.

Услышав, что предприятие, в котором его просят принять участие, сделает прежде всего необходимой поездку в Рим, суеверный Тимен подумал, что сами боги, тронутые печальным состоянием его души, предоставляют ему случай увидеть и, быть может, выкупить красавицу Фебе. Вследствие этого, не обращая никакого внимания на опасности, связанные с этим предприятием, он тотчас же согласился на предложение, сделанное ему Авдазием и Мунацием Фаустом.

Он привез своих новых дорогих гостей в Адрамиту, и дом пирата, бывший до того безлюдным и немым, подобно своему хозяину, неожиданно преобразился. Деятельно готовились все к далекому путешествию; работа кипела около судов: их конопатили, приготовляли к ним канаты и крючья, шили и чинили паруса; точили мечи и кинжалы; готовили запасы соленой рыбы, сухих фруктов, хорошего вина. Мрачное до того лицо пирата все чаще и чаще озарялось улыбкой, отчего веселее становилось и его домашним; вместе с тем Тимен был самым радушным хозяином по отношению к своим гостям.

На второй день по прибытии римских заговорщиков в дом пирата, последний решился спросить Мунация Фауста о причине, заставившей его быть в Милете.

Помпейский навклер, без дальних оговорок и с полной откровенностью, рассказал тогда Тимену о своей любви к Неволеи Тикэ, зародившейся в нем в то время, когда он вез эту девушку в Рим как невольницу, и о том, как он потерял ее и какой ценой может приобрести ее обратно. Мунаций Фауст передал пирату о Фебе все то, что слышал о ней из уст Неволеи; тут Тимен еще более убедился в сильной и искренней любви к нему несчастной девушки и ему стало невыносимо мучительно при мысли о том, как он заплатил ей за ее любовь.

Затем Мунаций сообщил Тимену, что причина, заставившая его прежде, чем плыть в Адрамину, завернуть в Милет, заключалась в том, чтобы узнать там, что случилось с отцом Неволеи, и если он умер, позаботиться об ее материальных интересах.

– Ну, что же, приятные ли известия везешь оттуда?

– Неприятные, Тимен: я нашел там могилу Тимагена. Старый отец Неволеи не мог пережить потери своей дочери: он рвал на себе волосы, протягивал в отчаянии свои руки к тебе, умоляя возвратить ему дочь, когда она была уже на твоем судне, уходившем от каменистого берега у его сада. Видя, что его мольбы напрасны, он замертво упал на землю…

Закрыв лицо свое руками, Тимен молча слушал рассказ Мунация Фауста, но в этом месте он прервал его следующими словами:

– Перестань, не продолжай далее: твои слова, римлянин, как огонь жгут меня; после похищения его дочери я скоро почувствовал тяжесть его проклятия.

– Но каким образом ты, обладая таким чувствительным сердцем и таким великодушием, мог отдаться грабежу и насилию и вносить повсюду отчаяние и убийство?

– О, Мунаций, – начал пират после некоторого молчания и тоном, полным такой грусти, что невольно возбуждал к себе сожаление, – благодари богов за то, что они сохранили тебя от тех несчастий, какие испытал я в своем детстве; эти несчастья заставили меня, еще юношей, отдаться той жизни, которая, как ты справедливо заметил, противна моим природным инстинктам и чувствам. Выслушай меня, и если ни ты, ни Неволея в ту минуту, когда ты будешь передавать ей мою печальную историю, не будете в состоянии изгнать из своей души ненависть ко мне, то, по крайней мере, ваше суждение обо мне станет менее строгим.

Моя родина – Эретрия, жители которой известны храбростью и ненавистью к чужеземным притеснителям. Еще со времен персидских войн они славятся своим мужеством. Когда Деций, неприятельский военачальник, вторгся к нам, он встретил слабое сопротивление в Цикладах; одна лишь Эретрия защищалась храбро целых шесть дней и несколько раз отбивала приступ персов; но на седьмой день она пала, вследствие измены двух наших граждан, и Дарий, заковав в цепи наших предков, разрушил город до основания.[166]

Я происхожу от Каридема, одного из самых храбрых и славных людей Эретрии, знаменитого стратега[167] и рос в семействе, отличавшемся своей любовью к отечеству, в то самое время, когда римские орлы распростерли свои сильные крылья над моей Грецией и все ее провинции подверглись ненасытному грабежу ваших проконсулов; многие из наших лишили себя тогда сами жизни, бросались в море, и между ними находился один из моих дедов. В то время вы не были сильны на море и мы могли с успехом сражаться на нем против нашего общего врага. Для нас не было бесчестьем такое существование, полное опасности и непрерывного столкновения с вашими кораблями, и всякий раз, как пираты возвращались домой, нагруженные римской добычей, они были приветствуемы нашими согражданами более восторженным образом, чем встречает народ римский своих триумфаторов.

Наступили дни, когда Матилена, после отчаянного сопротивления, была взята войсками под командой претора Терма, и ваш божественный Цезарь, отличившийся при этом и увенчанный лаврами, но оскорбленный оправданием Долабеллы, которого он обвинял в несправедливых поборах с граждан и в грабеже, пожелал удалиться на остров Родос, чтобы избавить себя от опасности, какой он подвергался со стороны ненавидевших его врагов. Это было зимой, и мой дед, Каридем, находясь в это время в море со своими быстрыми кораблями, увидел на высоте острова Фармакузы римскую бирему.[168] Будто зная, какой великий человек находится на ней, Каридем с необыкновенной быстротой и ловкостью окружил ее со всех сторон, и так как сопротивление было невозможно, то она и сдалась ему.

Мой дед тотчас узнал, что его добыча была хороша, хотя он и не умел оценить тогда всего ее достоинства. На биреме находился Юлий Цезарь в сопровождении одного медика и двух невольников. Целых сорок дней он был в плену у моего деда, не испытывая от нас никаких неприятностей, так как в нем мы уважали обвинителя самого страшного грабителя, каким был в Греции Корнелий Долабелла. Он сердился на нас за свой плен и, шутя говорил и грозил сторожившим его, что придет день, когда он их всех перевешает; никто, разумеется, не верил, чтобы эта угроза могла когда-либо сбыться, и он был выпущен на свободу моим дедом за пятьдесят талантов. Но, увы, не много прошло времени, как он исполнил высказанную им угрозу. Получив свободу, он немедленно собрал большой флот и начал преследовать нас, подавил нас числом своих матросов; большая часть наших была убита ими, остальные попали в плен и, по приказанию жестокого Цезаря, преданы смертной казни.[169]

Будучи ребенком, я не забывал и никогда не забуду той ужасной сцены отчаяния моей несчастнейшей бабки, которую много раз передавала мне моя мать, желая поддерживать во мне ненависть к нашим тиранам.

Вдоль нашего берега были поставлены кресты и на них распяли пиратов лицом к морю. В ту минуту, когда палачи исполняли варварский приказ, а собравшийся народ с тоской и трепетом смотрел на печальное зрелище, моя бедная бабка, также хорошего рода, вместе с моим отцом, Ефранором, юношей пятнадцати лет, подойдя в глубоком трауре к подножию креста, на котором висел головой вниз ее несчастный муж, мой дед, стали ласкать в последний раз его голову, воспламененную от неестественного положения, и, прикладывала к ней полотенце, смоченное в морской воде, и обливая слезами его лицо, говорила, удерживая рыданья:

– Каримед, прими последнее «прости» от своей жены, которая скоро придет к тебе в могилу, и умри, утешаясь тем, что на земле остается тот, кто отомстит за твои страдания и позор.

Тут она взяла за руку юношу Ефранора и, приблизив его к голове своего мужа, продолжала:

– Клянись, клянись, сын мой, отмстить за своего отца.