— Почему же Ларса не арестовали? — спросила я.

— Хансен слишком долго ошибался на мой счёт и хотел действовать наверняка. То, что так быстро нашли машину, похожую на мою, было слишком удивительно. Необходимо было провести экспертизу, опросить свидетелей. Впрочем, он обезопасил вас, выставив охрану и у вашего дома, и у дома Ларса.

— Охрана была приблизительно одинакового качества, — заметила я. — Но вы оказались надёжнее полицейских и похитили меня из-под носа преступника.

— Вы сами от него сбежали, и я надеялся, что вам уже всё известно.

— Нет, мне ещё ничего не известно. Я поняла лишь, что Ларс хотел меня убить и разыскивал нас. А что случилось дальше? Почему вы перевернули машину?

— Ларс всё-таки нас подкараулил и… Жанна, вам не показалось, что он сошёл с ума?

— Показалось. Продолжайте, пожалуйста.

— Вы знаете, кто такие камикадзе?

— Знаю. Вы считаете, что Ларс решил врезаться в нашу машину?

— Я с трудом увернулся, а Ларс врезался в ехавший за нами фургон.

— Он… Он погиб?

Леонид кивнул. У меня в глазах потемнело от ужаса, хотя теперь и было известно, что погиб преступник, который хотел меня убить.

Дружинин понимающе глядел на меня и хотел было дотронуться до моего плеча, но отдёрнул руку.

— Я думаю, что такой конец для него лучше всего, — добавил он.

Это было слишком неожиданно и требовало осознания.

— Моего рассказа хватило как раз до вашего дома, Жанна, — сказал Дружинин. — Теперь вопрос задам я. Почему он хотел вас убить?

— Не знаю. — Я терялась в предположениях и только запутывала себя. — Может, он на меня обиделся? Мало ли что я могла ему сказать…

— Если бы мы убивали женщин за их язык, то все мужчины стали бы убийцами, — возразил Леонид, и что-то знакомое почудилось мне в его фразе. — Это цитата, барышня.

— Я поняла, — кивнула я. — Только не помню, откуда.

— Дю Моррье.

— "The Scapegoat", — подхватила я, равнодушно кивнув и делая вид, что не замечаю изумления Дружинина. — Вы зайдёте?

— Нет, отныне опасность вам не грозит, и заходить я не буду. Если позволите, мы с дядей навестим вас завтра, чтобы попрощаться. Послезавтра у нас самолёт.

Он проводил меня до середины дорожки, по обыкновению поцеловав мне руку, вернулся к машине и уехал. Меня буквально сразило, что он не только не захотел войти, но даже не довёл меня до двери. Он уберёг меня от смерти, как уберёг бы любую другую, а совершив этот благородный поступок, исчез, потому что я была ему неинтересна, а может, даже неприятна. Ему не хотелось терять время на посредственные разговоры, противно было общаться с девушкой, которую он защищал и которая относилась к нему с таким предубеждением, оскорбляла и насмехалась над ним. Из вежливости он сделает завтра прощальный визит, но сократит его насколько можно. Разве могла я ожидать чего-то другого, если сама себя глубоко презирала? Мне было стыдно за каждый свой поступок, за каждое слово, за каждую мысль и чувство.

Хорошо, что дома оказались Ира и Петер и сразу же потребовали объяснения всего случившегося. Пока я рассказывала факты, не вдаваясь, конечно, в область чувств, я немного отвлеклась. Ира глотала слёзы, переводя Петеру мои слова, а когда я осторожно подошла к тому моменту в повествовании, когда погиб Ларс, она горько разрыдалась. Петер переживал за неё, за меня и за себя, но не мог понять, почему Ларс это сделал и просил меня ответить. Я пыталась объяснить по-английски, что его действия для меня такая же загадка, как для него, но датчанин всё равно спрашивал. Помощь, которую пыталась оказать мне Ира, переводя мои ответы на датский язык, тоже не рассеяла подозрений Петера, что кое-что я всё-таки должна знать. Если бы я догадалась об истинной жалкой причине преступления, которая сначала была вечной мукой для Ларса и, наконец, переросла в настоящую трагедию и для него, и для других, а догадавшись, доверила эту тайну Петеру, он вновь предложил бы мне руку и сердце и попытался добиться моего согласия, но моя неосведомлённость по такому серьёзному поводу вызывала недоумение и нехорошие подозрения. Я не упрекаю Петера за то, что он мне не поверил, и что с этого времени его чувства ко мне стали быстро охладевать, хоть и остались вполне дружескими.

Милый Хансен навестил нас во второй половине дня, пообедал с нами, насладился кофе, заново пересказал всё происшедшее, откровенно, или почти откровенно, признаваясь в своих ошибках и давая высокую оценку уму и действиям Дружинина.

— Вы должны быть ему благодарны, Жанна, — сказал он, как-то странно глядя на меня.

— Я благодарна, — ответила я, а сама в это время думала, что завтра увижу его в последний раз.

Когда гости разошлись, мы с Ирой долго сидели вдвоём, каясь в своих ошибках, впрочем, неприязнь моей подруги к Дружинину всё-таки прослеживалась несмотря на благодарность.

— Слушай, а не оставить ли нам на ночь окна открытыми? — спросила Ира, подмигивая.

— А вдруг под окном станет царапаться горбатая фигура, а потом побежит, прихрамывая? — спросила я.

Мы неуверенно улыбнулись и замолчали, потому что нас вдруг пробрал мороз от суеверного ужаса. Дверь и окна мы заперли очень надёжно, а потом ещё и проверили. Щётку я тоже использовала, как дополнительное крепление, причём Ира смотрела на это очень одобрительно.

— Завтра он зайдёт вместе с дядей попрощаться, а послезавтра они улетают в Англию, — сказала я, делая вид, что мне это совершенно безразлично. — Мавр сделал своё дело, мавр может уходить.

Ира пожала плечами.

— Как-то странно. Я почему-то считала, что он за тобой волочится.

На этот раз пожала плечами я и мрачно изрекла:

— Игуанодон четырёхпоясный.

— Я рада, что ты так легко к этому относишься, — одобрительно сказала Ира. — Уезжает он — и чёрт с ним. Может, ты решишь, что я очень чёрствая, но я страшно хочу спать. А ты?

— Тоже.

Я заснула сразу же, едва легла, и спала крепко, пока меня не разбудила Ира. Было около двенадцати часов дня.

— Звонил Петер, — сообщила моя подруга, зевая. — Приедет часа через два. Он всё устроил с перевозкой тела Нонны. Славный человек. Тебе надо за него хвататься.

— Не хочу хвататься, — сказала я. — И замуж не хочу. Хочу остаться милой старой девой.

— Это ты-то милая? — ужаснулась Ира. — Ты у меня эти шуточки брось! Оденешься сегодня так, как я велю, и будешь очаровывать. Только ни слова не говори мне о том, что случилось! Я не могу об этом думать! Дай мне отдохнуть!

— Я ничего не говорю. Только и ты не говори мне о Петере. Если хочешь знать, у меня уже есть жених.

— У тебя???

Ира стояла передо мной в роскошной ночной рубашке, не той, которую я видела, а другой, не менее смелой и красивой.

— У меня, — гордо сказала я, натягивая одеяло, чтобы скрыть грубый ситец своей самодельной рубашки. — То есть я за него замуж идти не собираюсь, но его мама очень хочет нас поженить.

— И кто он? — жадно спросила Ира.

— Окончил музыкальную школу. Играет на скрипке. В армии служил в оркестре. Потом окончил Бауманское училище, потом Военную Академию. Офицер, но не помню, кто. Преподаёт в Академии. Имеет маму, собаку, кошку, двух водяных черепах и кур. Читает в подлиннике Ремарка и утверждает, что знает английский. Собирается учить японский. Собака хромая, куры несутся.

— Ну… Ну… Так что же ты?! Петер, конечно, более выгодная партия, но на всякий случай мы и этого не упустим.

— Мне такой жених и даром не нужен, — возразила я. — Знаешь, за кого голосовала его мама?

— Причём здесь его мама? — возмутилась было Ира, но женское любопытство взяло своё. — А за кого она голосовала?

— За…ва! — обличительным тоном сказала я.

— За…ва? — Ира явно не знала, кто это такой и почему за него нельзя голосовать. Наконец, она опомнилась и взорвалась. — Ну и что?! Ты не за мать выходить замуж!

— А сам он голосовал за…ого, — закончила я, назвав некую одиозную личность.

Ира, уже потерявшая связь с родиной, на этом имени потеряла и почву под ногами.