От почтальона мне нужно было одно — ответ Клары. Ждать пришлось почти месяц. Тогда это казалось мне настолько долгим сроком, что я почти потерял надежду. В сущности, письмо пришло быстро, если учесть, каким путем оно было доставлено: из Бейрута в Париж, из Парижа в Хайфу, из Хайфы в Париж, а затем снова в Бейрут. Полагаю, Клара ответила мне сразу же. Полагаю также, что она много плакала. С первых же строк послания ей стало ясно, в каком печальном состоянии пребывает мой рассудок. Даже не прочитав ни единого слова, она уже по почерку могла обо всем догадаться.

Ответ был нежным. Но нежность эта была проникнута жалостью. Это не было нежностью женщины по отношению к любимому мужчине, а нежность матери к ребенку, обреченному на слабоумие из-за болезни.

Она писала мне: «Милый Баку, — так она меня называла, когда мы были одни. — У нас девочка. Здоровенькая и похожа на тебя. Посылаю тебе ее первую фотографию. Я назвала ее Надя, как ты и хотел. Я вставила в рамку один из наших снимков — тот, который Бертран сделал у входа в мэрию, — и поставила его рядом с колыбелькой. Иногда я показываю на тебя пальцем, говорю «папа», и наша дочка тебе улыбается».

Первые строки должны были меня полностью удовлетворить, не так ли? И фотография нашей дочери! Я долго смотрел на нее, прикоснулся губами к крохотному личику, спрятал снимок во внутренний карман. С тех пор я всегда носил его с собой, у самого сердца.

Я перестал читать, потому что заплакал. От радости.

Когда я вновь принялся за письмо, все пошло гораздо хуже.

«Мы все переживаем тяжкое время, — писала мне Клара. — Смерть твоего отца в сочетании с нашей долгой разлукой и тем, что происходит вокруг нас, все это оказалось таким ужасным. Ты должен отдохнуть, ты должен беречь себя. Обещай мне, что сразу же, как получишь это письмо, обратишься к хорошему специалисту, который поможет тебе вылечиться.

О Наде и обо мне не беспокойся. Мы чувствуем себя хорошо, и здесь теперь все спокойно.

Ты спрашиваешь, где мы будем жить. Уверена, что нам удастся найти выход, потому что мы любим друг друга. Сейчас я хочу, чтобы ты подумал о своем здоровье, и, как только ты поправишься, мы это обсудим на здравую голову…»

К этому моменту я уже плакал, я рыдал, но не от радости, как вначале, а от бешенства.

Одна фраза меня просто оглушила: «…как только ты поправишься, мы это обсудим…» Я падал в пропасть безумия, я скользил вниз неуклонно, мне была необходима поддержка Клары. Пусть бы она сказала мне: давай встретимся в таком-то месте, например во Франции, начнем снова жить вместе, и тебе сразу же станет лучше. Нет, она предлагала прямо противоположное: «Как только ты поправишься, мы это обсудим!» Сколько мне понадобится времени, чтобы поправиться? Год? Два года? Десять лет? Я был убежден, что вдали от нее, от нашей дочери не смогу поправиться никогда.

Мир вокруг меня потускнел.

Уверен ли я сегодня, что правильно понял эту фразу? Да, абсолютно уверен. Но теперь я лучше понимаю мотивы Клары. Мои письма напугали ее. Прежде чем встречаться со мной, прежде чем решиться жить со мной и вместе растить нашу дочь, она хотела убедиться в здравости моего рассудка.

Да, теперь я ее понимаю, но тогда был очень сердит на нее. Мне казалось, что меня предали. Возникло такое чувство, будто она вырвала руку в тот самый момент, когда я боролся изо всех сил, чтобы не уйти под воду с головой. И это вызвало наихудшую из возможных реакций: вместо того чтобы медленно скользить к пропасти, я просто ринулся в нее.

В то время у меня одна навязчивая идея сменяла другую — это был в некотором смысле мой образ мышления или, скорее, образ бытия. Очередной навязчивой идеей стало желание непременно увидеться с Кларой и объясниться с ней начистоту.

Я был полон решимости. Ни войны, ни границ в моем сознании уже не существовало, все препятствия испарились бесследно. Я собрал чемодан, спустился вниз. Очевидно, кто-то увидел меня и предупредил моего брата, ибо тот бросился за мной и, догнав уже у самых дверей, спросил:

— Куда ты?

— Я еду в Хайфу. Мне нужно поговорить с женой.

— Ты прав, это лучшее, что можно сделать. Присядь, я вызову машину, которая тебя отвезет!

Я с достоинством уселся. На стул у входной двери. Держась очень прямо, поставив чемодан между ног, словно в вокзальном зале ожидания. Внезапно дверь распахнулась. Четверо мужчин в белых халатах навалились на меня, прижали, скрутили, расстегнули брючный ремень. Укол в ягодицу, и я потерял сознание. Последнее, что осталось у меня в памяти, это старый садовник и его жена — оба они плакали. Помню также, что звал на помощь сестру. Ее здесь уже давно не было, но я этого не понимал. Она уехала в Египет через неделю после смерти отца. Ей нельзя было больше оставаться вдали от мужа и детей. Будь она в Бейруте, мой брат, наверное, не посмел бы так со мной поступить.

Хотя в то время он уже делал все, что ему заблагорассудится. В глазах окружающих наше семейное гнездо превратилось в его дом. Известие о моем безумии распространилось, полагаю, по всему городу и по всей стране. Быстрее, чем когда-то рассказы о моих подвигах во время Сопротивления. Селиму не составило никакого труда получить свидетельство о моей недееспособности и объявить себя моим опекуном, что позволило ему распоряжаться моей долей наследства.

Он, позор нашей семьи, мой опекун!

Он, который без череды амнистий сидел бы в тюрьме за контрабанду и соучастие в убийстве, мой опекун!

Вот к чему мы оба пришли!

Вот чем стал отныне благородный дом Кетабдара!

Так в возрасте двадцати девяти лет я оказался в лечебнице, которую называли Клиникой у Новой дороги. Да, психушка, но с претензиями на высокий уровень обслуживания — для богатых сумасшедших. Проснувшись, я увидел чистые стены, белую металлическую дверь со стеклянным прямоугольником внутри. Над моей кроватью стоял сильный запах камфары. У меня ничего не болело. Я даже чувствовал некоторое умиротворение — несомненно, вследствие вколотых мне транквилизаторов. Однако когда я захотел приподняться, то обнаружил, что привязан. Я открыл рот, чтобы закричать, но тут дверь отворилась.

Вошел человек в белой блузе и сразу же принялся снимать мои путы. Он уверял, будто я очень беспокойно вел себя ночью и меня пришлось зафиксировать на постели, чтобы я не упал. Очевидная ложь, но я был настроен отнюдь не воинственно и спросил вежливо, можно ли мне выйти из комнаты.

— Да, — сказал он, — только сначала выпейте кофе.

Отныне это превратилось в рутину. Сразу же после пробуждения я обязан был — под пристальным взором служителя — проглотить чашку так называемого кофе, вкус которого сильно отдавал лекарствами. После этого весь день — вплоть до следующего утра — я был спокоен, как труп. У меня не было никаких желаний, никаких вспышек раздражения. Все во мне цепенело, затихало. Я медленно говорил, это сохранилось у меня до сих пор, как вы, наверное, заметили, — но в Клинике я говорил еще медленнее. Я медленно ходил. Медленно поглощал — ложка за ложкой — безвкусные супы. Без единого протестующего слова.

Я так и не узнал, какие вещества подмешивали в кофе. Позднее я задавался вопросом, не испытывали ли на мне и других пациентах нашего заведения некое хитроумное средство сделать людей абсолютно послушными и покорными чужой воле — мечта всех тиранов. Несомненно, там присутствовал в больших количествах бром, а также целый букет наркотических препаратов… Но я, возможно, фантазирую. Клиника доктора Давваба была прежде всего коммерческим предприятием. Два десятка умалишенных, чьим богатым семьям претила мысль, что их несчастные близкие окажутся под одним кровом с бедняками.

Давваб? Нет, это не был человек в блузе, которого я увидел при пробуждении. Тот был всего лишь санитаром. Давваб был директором, владыкой этого скорбного заведения. Он пригласил меня в свой кабинет только через десять дней. Десять дней, вы понимаете? Меня подвергают насильственной госпитализации и держат десять дней без всякого осмотра! Такова была его метода. Он постоянно наблюдал за нами издали, но сам показывался очень редко. По его приказу над обширным залом, куда нас «выпускали» на день, была устроена небольшая комната. Он сидел там в темноте, спрятав глаза за толстыми круглыми очками, словно в театральной ложе.