Может быть, именно из-за этого очень скоро маленькая Лизонька перестала разбирать, что учительница пишет на доске, лица людей превратились для нее в размытые пятна, и весь мир как будто подернулся мутной пеленой.

Мама всполошилась и повела ее в поликлинику. Женщина в белом халате усадила девочку перед таблицей, на которой вразбивку были написаны разные буквы. Совершенно четко Лиза видела только «Ш» и «Б» и еще пару строчек пониже, а остальные буквы называла просто так, наугад. Врач удрученно хмурилась. Лиза чувствовала, что она недовольна ею, и очень стеснялась этого, словно неправильно отвечала на уроке.

Впервые надев очки, она почувствовала себя крайне неуютно. Дужки давили на уши, на переносице скоро появилась красная отметина, а в школе ко всем дразнилкам добавилось обидное прозвище Очкарик.

Дальше становилось только хуже. Каждый год визит к окулисту заканчивался тем, что Лиза получала новый рецепт на очки – сильнее прежних, и скоро линзы стали такими толстыми, что глаз за ними стало не видно вовсе. Но это не особенно помогало. Чтобы разглядеть что-нибудь дальше трех метров от себя, Лиза отчаянно щурилась, а перейти улицу было чистым мучением. Машина почему-то всегда появлялась неожиданно, и не раз случалось такое, что девочка слышала в метре от себя отчаянный визг тормозов и ругань водителя:

– Дура, тебе что, жить надоело? Глаза разуй, тогда и ходи!

Однажды Лиза с мамой отправились в медицинский центр, обещающий исцеление таким, как она. Основатель его, благообразный академик с сединой на висках, долго и красиво вещал по телевизору, что в созданном им, не имеющем аналогов в мире учреждении работают чуткие и высококвалифицированные врачи, которые непременно помогут… Мама буквально загорелась этой идеей, и даже Лиза как-то воспрянула духом. Она уже и не помнила толком, как это – обходиться без очков, но ведь это и в самом деле было бы здорово – хорошо видеть!

Ехать пришлось долго, на самый край Москвы. Потом Лиза с мамой целый день провели в длинных очередях, переходя от одного кабинета к другому. Лиза ужасно устала. Ей то капали в глаза какие-то капли, от которых и так нечеткие очертания предметов становились вовсе размытыми, то светили в зрачок узким лучом от мощной лампы, то сканировали устрашающего вида аппаратами… В конце концов ее карточка изрядно разбухла от записей, превратившись в увесистую тетрадку.

Врач полистал карту и попросил остаться только маму, а Лизу – посидеть в коридоре и подождать. Она была даже рада – можно было немножко передохнуть. Еще одного обследования она бы просто не выдержала!

Слова из-за двери раздавались непонятные, но пугающие: «прогрессирующая миопия высокой степени», «отслоение сетчатки», «угроза атрофии зрительного нерва»… Лиза поерзала на стуле. Ей вдруг стало очень холодно и неуютно, захотелось побыстрее пойти домой, но мама почему-то все не возвращалась.

Врач наконец закончил свою длинную и непонятную речь, помолчал недолго, словно собираясь с мыслями, и сказал:

– В вашем случае операция не показана. – Потом подумал и осторожно добавил: – Может быть, стоило бы подумать о специальной школе?

Мама ничего не ответила – просто встала и вышла из кабинета. Лиза слышала, как ее каблуки простучали по полу – отрывисто, почти зло. Когда она появилась на пороге, лицо ее было каким-то странным, будто окаменевшим. Даже сквозь мутную пелену, застилавшую глаза, это было заметно. Не говоря ни слова, она взяла Лизу за руку, и они вышли на улицу.

Солнце било прямо в глаза, и девочка почти не видела ничего вокруг – действие противных капель еще не прошло. Мама крепко держала ее – так, словно боялась потерять навсегда. За всю дорогу она не сказала ни слова, а придя домой, села на диван и вроде бы даже стала читать какой-то журнал, но за целый час так ни разу и не перевернула страницу. И свет не включила, когда стемнело… Лицо ее было по-прежнему каменным, только плечи мелко-мелко вздрагивали. Лизе даже показалось, что она плачет. В первый момент она испугалась – так это было странно и непривычно. Раньше мама никогда не плакала при ней, наоборот – казалась такой уверенной, спокойной, невозмутимой, все знающей и все умеющей… Лиза хотела было спросить, в чем дело, как-то утешить маму, но та вдруг обернулась к ней, порывисто обняла и прижала к себе.

– Ничего, Лизонька. Проживем как-нибудь. Я тебя никому не отдам.

Больше они с мамой об этом не говорили. Жизнь потекла своим чередом. Постепенно Лиза поняла, что на зрение ей полагаться нельзя, и даже как-то свыклась со своим положением. По шагам в коридоре она узнавала, кто пришел – мама или соседи по лестничной площадке, усвоила, что, когда все вещи лежат на своих местах, ничего не приходится искать, можно просто руку протянуть не глядя… Правда, иногда случались и неприятные казусы. Нередко на улице Лиза ловила на себе недоуменные взгляды прохожих, кто-то хихикал или крутил пальцем у виска, а какая-нибудь сострадательная душа подходила к ней и тихонько говорила на ухо что-нибудь вроде:

– Девушка, у вас кофта наизнанку надета!

Лиза смущалась, мучительно краснела и опрометью кидалась прочь, а потом, дома, горько плакала. Мама всегда ее утешала – долго гладила по голове, словно маленькую, и приговаривала:

– Никого не слушай. Все равно ты у меня самая лучшая девочка на свете, самая красивая, самая умная, самая замечательная…

Маме Лиза не верила. Казалось, что она так говорит только из жалости, на то и мама! Но все равно ей становилось гораздо легче. Дома она чувствовала себя любимой, защищенной от всего… Как зверек, который забирается в родную норку и наслаждается покоем, безопасностью и теплом своих сородичей. Того, что происходит снаружи, Лиза почти не замечала. Даже когда маму «ушли» на пенсию из министерства, где она проработала много лет, Лиза только обрадовалась. Еще бы – ведь теперь она уже не будет уходить на работу по утрам, больше времени сможет проводить дома, рядом с ней! Денег в доме почти не стало, но Лиза не жаловалась.

Окончив школу, Лиза выбрала себе такую профессию, что спокойнее не придумаешь, – поступила на библиотечное отделение Института культуры. Уже на втором курсе она приходила подрабатывать в районную библиотеку – ту самую, куда ходила когда-то еще девочкой, а получив диплом, так и осталась там. Светлана Карловна, ставшая к тому времени заведующей, прекрасно помнила Лизу и обрадовалась ей, как родной.

– Ну не всем же на рынке торговать! – уронила она, и лицо ее на мгновение приняло брезгливое выражение. – В мое время этого стыдились, а сейчас, конечно, все по-другому…

Работа в библиотеке Лизе пришлась по душе. Конечно, зарплата – сущие копейки, но они с мамой давно привыкли довольствоваться малым. Да, в конце концов, так ли уж много нужно в жизни человеку? Ей всегда нравилась тишина, запах старых книг, даже библиотечная пыль казалась ка кой-то особенной. Библиотека была всего в двух шагах от дома, очень удобно – не надо ни на транспорт тратиться, ни трястись по утрам в набитом вагоне метро, и в обед всегда можно домой забежать… Но главное – Лиза оказалась в мире, который так хорошо знала и любила. Здесь не имели никакого значения ее беспомощность, непрактичность, очки с толстыми линзами… Здесь она была почти дома и, расставляя книги по полкам, бережно прикасалась к потертым корешкам, словно они были живыми существами, чувствующими ее заботу.

Так текли дни и годы – спокойно и даже почти счастливо. Мама немножко ворчала на Лизу за рассеянность, но все же успевала и стирать, и готовить, и работать на полставки консьержкой в соседнем элитном доме. Иногда она даже шила платья для Лизы на старой швейной машинке. Одежки выходили мешковатыми, не очень складными – с возрастом у мамы стала развиваться дальнозоркость, и она порой с трудом могла вдеть нитку в иголку, к тому же понятия о современной моде у нее были очень приблизительные, – но Лиза все равно носила их с благодарностью. Ей казалось, что в одежде осталось ее тепло, ее прикосновение, ее ласка… В шестьдесят пять лет мама была еще вполне бодра, активна, и казалось, что им суждено оставаться вместе еще долгие годы.