Надела я туфли и двинула домой, за мной грустно поплелась Клото. Наверняка она все видела, но ни о чем не спрашивала и не предложила чаю; каждая пошла к себе, к своим делам — она, должно быть, в постель, чтобы выспаться в кои-то веки, а я к своей тетради.

12 июля

До чего же противный мужик в окне на той стороне. Прозвала его Старым Стервятником, потому что он так и выглядит. Старый, тощий, линялый какой-то, нос крючком и неподвижный взгляд. На фоне залитой солнцем стены он очень похож на стервятника, нахохлившегося среди раскаленной пустыни. Тихонько выжидает, когда ему перепадет какой-нибудь объедок, лакомый кусок моей личной жизни. По сторонам он почти не смотрит. Когда его нет, что случается редко, открываю окна и впускаю хоть немного света. Цветы уже совсем завяли в темноте. Не пойму, почему я так боюсь, почему он мне так действует на нервы. Может, дело в его физиономии, не знаю.

Впадаю чуть ли не в паранойю. Возвращаясь вечером, оглядываюсь, не идет ли кто за мной, не караулит ли этот старый хрыч где-нибудь в потемках, готовый наброситься, стоит мне нырнуть в темный подъезд.

19 июля

Когда я начинала здесь работать, часто рассказывала знакомым о детях из моего отделения — что они говорят да как играют, как выглядят.

Потом перестала, сообразив, как же часто они умирают. До меня дошло, что я выношу из больницы нечто такое, чего выносить нельзя. Помню мою маму, заплаканную, подавленную, после того как она услыхала от меня очередное «умер».

Мы — орден со строгими правилами. Каждая из нас рано или поздно это осознает. Все, что происходит по нашу сторону, — тайна, запечатанная молчанием. И нести все это мы обязаны в одиночку. Делиться печалями либо радостями запрещено.

Примерно раз в неделю хочется бросить работу, забыть о ней навсегда. Но не получается. Разве что наступит такой день, когда все дети умрут одновременно и назавтра не к кому будет возвращаться.

Между прочим, у шестилетней Эмильки уже нет золотистых волос и она больше не похожа на рассыпчатое печенье. Теперь она лысая и бледная, как чешский кнедлик. У нее матовая кожа, и последние две недели она почти каждую ночь писается в постель. Ее мать тоже не похожа на ту, какой она была два месяца назад, — глаза запали, такое впечатление, будто она глядит через черные дырки в черепе. Теперь она носит темные очки.

На прошлой неделе мать брала Эмильку домой на два дня. Призналась мне под большим секретом, что везет дочку к какому-то знахарю-чудотворцу. Что ж, люди издавна справляют особые ритуалы, призванные отвадить смерть. Евреи в подобных случаях меняли больному имя, чтобы обмануть ангела смерти, сбить его со следа.

Если это дает ей хоть немного надежды, пусть едет, надежда порою — самое главное. Без нее остается только впасть в отчаяние, а ведь надо бороться. Считается, что надо. Эмильке уж точно нельзя сдаваться. Ведь она борется за все, что у нее есть.

23 июля

Проснулась вся в поту. Пекло невыносимое, и это в восемь утра. А что дальше будет? Встала, распахнула окна. Старого Стервятника не было. Легла на кровать и ждала, пока сквозняк смахнет с меня капельки пота. Тут-то он и появился, по своему обыкновению. До чего же мне надоела его рожа и тупой взгляд!

Сколько метров до его дома? Два тротуара и проезжая часть, не слишком широкая, автобусы бы на ней не разъехались. Ему наверняка отлично видно, как я валяюсь в ночной рубашке с голыми ногами прямо напротив окна. Так мы и проторчали добрых десять минут — он там, а я тут. Не хотелось вставать и закрывать окна, не желаю лежать здесь, как в могиле.

Кой черт меня дернул и что на меня вдруг нашло, но я вскочила, одним движением сбросила рубашку и осталась голышом; мужик, однако, даже не шелохнулся. Наоборот, будто застыл в ожидании продолжения, в ожидании следующего лакомого кусочка. Я подошла к окну и уже собралась рявкнуть, швырнуть ему кусок протухшего мяса. Но он исчез, спрятался. Остались только черный прямоугольник окна и тихая улица в воскресное утро. Черт бы его побрал, мерзкий старикан, лучше не думать о том, что он сейчас выделывает в своей норе.

1 августа

Вчера вечером дозрела наконец, чтобы завершить мою повесть о старухе. Я давно знала, как все сложится, и боялась этого. Я сочинила фиктивную жизнь, устроила судьбы многих людей, а теперь, на последних страницах, потребовалось уничтожить всю эту вымышленную реальность. Я так задумала и только в таком исходе видела какой-то смысл, но не знала, как трудно будет это сделать, не знала, насколько я привязалась к моим персонажам. Полдня ходила по дому как дура туда-сюда, силилась придумать иную концовку.

В итоге пришлось смириться. Финал не так-то просто изменить; может, в Голливуде это раз плюнуть, а мне не по зубам. Села и написала то, что должна была написать. Сердце колотилось со страшной силой, я чувствовала себя преступницей, злодейкой, настоящим душегубом.

Выдала я концовку буквально на едином дыхании, поставила последнюю точку, перечитала все целиком и сейчас уже понимаю, что права, что только так и могло быть.

Это чувство, сердцебиение, страх, все эти переживания — честное слово, за них можно многое отдать. Лучше занятия, по-моему, и не найти. Интересно только, понравится ли моя писанина другим людям. Надо дать кому-нибудь почитать.

5 августа

Когда идет дождь или на небе тучи, Стервятника в окне нет, но я все равно ощущаю его присутствие. Гад, сидит, наверное, там, за стеклом, в сумраке своей вонючей норы и ждет. Но чего дожидается эта сволочь? Хрен знает.

Подглядывание — часть нашей природы, оно заложено в генах и возбуждает нас сексуально, мы воображаем, что человек, который ведать не ведает, что за ним наблюдают, вдруг начнет вытворять такое… Но что именно? Воображение пускается вскачь — и нам этого достаточно. Подглядывание удовлетворяет любопытство, мы смотрим на того, другого, человека как в зеркало и приободряемся, когда замечаем в нем те же слабости, от которых сами мечтаем избавиться, когда видим, что он так же спотыкается в жизни. Но ведь подглядывание забавляет, только если тот, за кем наблюдают, ничего не знает о присутствии соглядатая. Знай он, повел бы себя неестественно. Какой же интерес в подглядывании Старому Стервятнику? Он же понимает, что я его вижу. Может, рассчитывает на то, что пройдет время, я привыкну и перестану обращать на него внимание? Вроде бы именно так все и происходит в реалити-шоу, его участники постепенно забывают, что они каждую минуту на виду. А может, он ждет, что я поддержу игру и закачу ему точно такое шоу? А вдруг ему кажется, что я в конце концов сделаю что-нибудь специально для него, что мне понравится чужое подглядывание, может, надеется, что я обнаружу в себе эксгибиционистку?

Похоже, в этом есть некий смысл. Ловлю себя на том, что иногда веду себя нарочито, будто слегка играю, когда знаю, что он меня видит. Не сидеть же мне сутками с запертыми окнами! Постепенно начинаю к нему привыкать и как бы его игнорирую, но всегда помню о нем, что бы ни делала. Это даже любопытно.

Жаль только, что он такой старый и противный.

14 августа

Зачем я вообще пишу? Хороший вопрос. Все, наверное, зависит от того, каким образом я сортирую и фиксирую то, что вижу вокруг, как справляюсь с жизнью, которая бывает либо невероятно прекрасной, либо невероятно страшной — настолько, что я просто не могу не всматриваться в эти впадины и холмы. Сдается мне, что порою я замечаю больше, чем другие; словно въедливый таможенник при досмотре багажа, я перелопачиваю время, текущее мимо, и обнаруживаю в нем немало всякого, имеющего некую ценность. Наверное, писатель и должен быть таким упертым таможенником, стерегущим границу между прошлым и будущим. Красивые вещи, запакованные в чемоданы и сумки, нужно уметь обнаружить. Не думаю, что я уже обладаю этим умением, но верю, что какой-никакой дар и огромное желание у меня есть. Верно, работа в больнице отнимает много сил, но даже ей не извести этого жара и этого запала.