«Стоунз» и «Битлз» были богами, недосягаемыми по определению, и нам приходилось довольствоваться их святыми. Но какими святыми! Эти апостолы с раскосыми глазами были безумно обаятельны; кроме того, мы понимали слова их песен, сопровождаемые рок-н-ролльной мелодией. Никогда я не видела настолько притягательных молодых людей. Я мечтала встречаться с кем-то из них, но была слишком мала, чтобы самостоятельно ходить на их концерты и поджидать у выхода из гримерки. Мне оставалось лишь смотреть на них в телевизионных хит-парадах. Я знала все группы, знала по имени каждого из музыкантов, их возраст, рост, отличительные особенности. Все они казались мне невероятно соблазнительными, но особенно я любила басиста «Ягуаров». Это не был один из тех эстрадных кумиров, обладавших вызывающей красотой, которыми девушки особенно увлекались. У него был свой собственный неподражаемый стиль, и он демонстрировал непринужденно-обаятельную манеру «плохого мальчишки». Каштановые волосы и длинные ресницы придавали ему экзотическое очарование. У него было смешанное происхождение: мать была японка, отец — латиноамериканец. Может быть, именно из-за этого он держался с такой заносчивостью? В те времена к евроазиатам относились как к бастардам, поскольку зачастую они рождались от союзов между «джи-ай» [3]и японками нестрогих правил. Но меня, напротив, притягивало наполовину западное происхождение юного басиста. Я завидовала его презренной крови, смешавшейся в результате запретной любви. Для меня он был словно отблеском далекого Запада. Вызов, светившийся в его взгляде, повергал меня в невероятное волнение. Сидя перед крошечным экраном, я терпеливо ждала того момента, когда его покажут крупным планом, пытаясь вызвать у себя иллюзорное ощущение, что он тоже меня видит.

Моя преподавательница, строгая и прямая как палка женщина лет пятидесяти, была совершенно нечувствительна к очарованию новых звезд, взошедших на музыкальном небосклоне. Она считала их длинные волосы негигиеничными, их песни — легкомысленными и вульгарными, и нам запрещалось приносить их фотографии с собой в школу.

До тех пор я ни разу не ослушалась своей наставницы. Для этого не было поводов, она постоянно меня хвалила, и ее требовательность была для меня абсолютным правилом. И вот я впервые нарушила ее приказ, а она об этом даже не знала. Да и как она могла вообразить, что образцовая ученица, умная и прилежная, позволит этим юным болванам вскружить себе голову! Она была в тысяче лье от подобного предположения.

Я не хотела ее разочаровывать. Но даже если я соглашалась уважать ее правила, она все равно не могла запретить мне думать о моем возлюбленном кумире. Я мечтала о волшебной встрече с ним, прекрасно сознавая, что это абсурд. Надежда случайно столкнуться с ним никогда не покидала меня, но мое инакомыслие оставалось тайной. Даже мама ни о чем не догадывалась.

В середине последнего года начальной школы на наш класс свалился новый ученик. Его звали Кентаро, он был из бедной семьи. Непочтительный смутьян, он над всеми смеялся и не признавал никаких авторитетов. Однако, несмотря на плачевную успеваемость, он был далеко не глуп. Он даже проявлял немалую изобретательность, когда нужно было довести кого-нибудь до белого каления.

О нем ходили слухи, что у него даже дома нет и что он «живет под мостом». В ту эпоху Токио еще пересекали многочисленные каналы. Постепенно эти старинные водные пути были засыпаны, но кое-где еще оставались пришвартованные барки, покачивающиеся среди стоячей воды, в которых жили бедняки.

Кентаро был еще меньше ростом, чем я. Мы были в том возрасте, когда девочки зачастую развиваются быстрее мальчиков. У него была узкая физиономия с россыпью веснушек на бледной коже, короткий нос, разлетающиеся волосы. Только глаза выделялись из общего невзрачного ансамбля — особенно когда он пристально смотрел кому-то в лицо вопреки японским хорошим манерам. Так или иначе, он никого и ничего не уважал. С лица у него не сходила насмешливая ухмылка, но его веселость казалась неестественной, почти отчаянной.

Через неделю после его появления учительница посадила Кентаро рядом со мной.

— Этот мальчик немного рассеян, — сказала она. — Будет хорошо, если ты сможешь ему помочь.

Я чуть не подскочила. Непоседливость Кентаро внушала мне настоящий ужас. Но, будучи примерной ученицей, я не подала виду, насколько взволнована. Никто ничего не заметил. Кроме самого Кентаро.

На следующее утро, когда я пришла в класс после утренней линейки, оказалось, что мой портфель исчез.

— Где мои вещи? — спросила я Кентаро.

Он пожал плечами.

Тогда учительница велела всем ученикам искать мой портфель, но в классе его не нашлось. Кентаро невозмутимо и слегка насмешливо наблюдал за нашей суетой. Когда обыскали всю школу, портфель нашелся — в корзине для мусора на первом этаже. Однако он был пуст. Все мои книги и тетради были разбросаны по крыше над террасой верхнего этажа.

Виновником, скорее всего, был Кентаро, но за отсутствием явных улик его не наказали. До сих пор никто не осмеливался выбирать меня мишенью своих проделок: я была неприкосновенна. Очевидно, для Кентаро это негласное правило ничего не значило. Причина, по которой он выбрал меня на роль жертвы, так и осталась мне неизвестной.

С тех пор и дня не проходило без того, чтобы он не пытался как-то мне досадить. Он дергал меня за волосы, когда я вставала, чтобы отвечать урок Он задирал мне юбку и удирал, вопя во все горло, что на мне нет трусов. Вконец измученная, я тем не менее никогда не жаловалась учительнице; я не хотела лишних слухов. Но всякий раз, когда он проходил мимо, сердце у меня в груди начинало колотиться изо всех сил.

Хотя я была тут ни при чем, Кентаро часто требовали к ответу за проступки. Встречать в штыки любые правила было для него обычным занятием, и порой он подвергался публичному наказанию. Эти сцены всегда вызывали у меня двойственные чувства — смесь стыда и неосознанного возбуждения. Учительница вызывала провинившегося ученика на помост и, выставив на всеобщее обозрение, била линейкой по ягодицам. При серьезных проступках удары наносились по внутренней стороне бедер. Для меня не существовало ни малейшей опасности подвергнуться наказанию, но все же я не была полностью спокойна на этот счет. Получать удары означало также испытывать парадоксальные ощущения, невыносимые и в то же время неудержимо притягательные. Не было ли наслаждения в страдании? Не становилось ли наивысшее потрясение чувств результатом унижения? Потребность испытать боль тайно жгла секретный уголок моей плоти. Бывали дни, когда я отдала бы многое, чтобы оказаться на месте Кентаро.

В январе, после зимних каникул, учительница вновь произвела в классе рокировку. Кентаро вернулся в первый ряд — этот стратегический выбор позволял ей постоянно держать его под прямым наблюдением. Теперь он был от меня далеко. Он быстро примирился с потерей прежней жертвы и выбрал себе новую. Я наблюдала за ним со смешанным чувством облегчения и разочарования.

В Японии Новый год считается основным праздником, во время которого проводятся многочисленные традиционные ритуалы. Kakizome— каллиграфическая премьера года. На пол кладут бумажный свиток длиной в два метра и рисуют на нем иероглифы большой кистью, обмакивая ее в китайскую тушь. Ум должен быть ясным, чтобы написанное обрело прекрасную душу; малейшая неточность фатальна.

В школе в первый учебный день года праздник kakizomeустроили в спортивном зале. На следующий день лучшие работы были вывешены на стенах. Я втайне гордилась своими каллиграфическими способностями: каждый год моя работа получала оценку «превосходно».

В тот раз, однако, что-то не заладилось. Я напрасно искала среди лучших каллиграфических образцов свою работу — ее не было. Разочарованная, отправилась искать ее среди тех, что не были отобраны для выставки. Однако опять не нашла. И тут какой-то ученик закричал: