Когда я не ходила в университет, то прогуливалась по кварталам, расположенным на левом берегу Сены. Модные бутики и арт-галереи немного помогали мне развеяться, хотя я и не могла позволить себе ничего купить. В дни вернисажей на улицах собирались толпы народу. Я не осмеливалась переступать пороги галерей и довольствовалась лишь тем, что смотрела внутрь сквозь витрины. Посетители увлеченно что-то обсуждали, держа в руках бокалы с шампанским. Никто никогда не приглашал меня войти.

Устав от своих прогулок, я возвращалась домой и готовила себе простой ужин из продуктов, купленных в магазинчике на углу. Через какое-то время я заметила, что покупаю почти всегда одно и то же, как большинство иностранцев: тертую морковь, постную ветчину, сыр. Прежде приготовление еды было одним из моих любимых занятий, но сейчас не было смысла подолгу колдовать над изысканными блюдами для себя одной. Обедать в одиночестве в ресторане было мучением, а в университетском кафе тем более. Забегаловки для студентов пользовались неважной репутацией. Я побывала во всех — не из любопытства или экономии, а потому, что терпеть не могла есть в одиночестве. Но, по сути, одиночество здесь было еще более угнетающим, чем где-либо в другом месте. В бледном свете неоновых ламп хмурые студенты молча поглощали еду из стоявших на подносах тарелок. Не припомню, чтобы я хоть раз услышала оживленный разговор или взрыв смеха.

Вечером какое-то время смотрела передачи по черно-белому телевизору — как правило, программу «Апостроф», которую мне советовали не пропускать. Порой пыталась открыть учебники, рекомендованные преподавателями, но они были еще скучнее, чем лекции. Чтение усыпляло меня. Ночь проходила как-то уж слишком спокойно.

Я по-прежнему вспоминала Жюльена. С нашей последней встречи, столь непримечательной, я много раз звонила ему, и каждый раз он с воодушевлением восклицал:

— Юка! Постоянно о тебе думаю! Такая досада — я завален работой! Но обещаю — как только найдется свободная минутка, я тебе обязательно позвоню!

Такое свойственно всем французам — обещать больше, чем они могут сделать. Ничего удивительного: для француза не существует слова «невозможно».

В ту осень бордовый цвет вытеснил прежде бывший в моде фиолетовый. Все магазины одежды выставляли в витринах модели бордовых оттенков. Мне не нравился этот цвет — словно выморенный красный; он нагонял на меня тоску и к тому же мне не шел. В столице мировой моды я сбилась с ног, пытаясь найти пальто по своему вкусу, чтобы проходить в нем мою первую парижскую зиму.

Порой в переходах метро или на улочках Латинского квартала мужчины заговаривали со мной. Юная иностранка в большом городе всегда представляется легкой жертвой. Априори известно, что она одинока и не живет с родителями. Кроме того, поскольку через год или два она вернется к себе домой, нет никакого риска впутаться в обременительную долгую историю. Наконец, экзотика, которая для некоторых является скорее сдерживающим фактором, весьма притягательна для многих других.

— Могу я пригласить вас на чашечку кофе?

Близилось Рождество. Улицы украшены сверкающими гирляндами, и множество народу толпятся в огромных магазинах. В витринах бутиков появились вечерние платья — короткие и длинные, черные или усыпанные блестками. В магазинах на самом видном месте выставлены гусиный паштет и бутылки шампанского, увитые золоченой мишурой. Все вокруг нагружены подарками и постоянно спрашивают друг друга, кто, где и с кем встречает Рождество и Сен-Сильвестр. [6]Вселенная парижан закрыта для посторонних — иностранцам в ней нет места.

В один из декабрьских дней я получила приглашение на праздник в университетском городке, где собралось человек шестьдесят студентов всех национальностей. Из угощения там было вино в ярких пакетах, чипсы, овощи, фрукты и деревенский паштет. Ни устриц, ни шампанского. Музыкантов тоже не было — только проигрыватель с пластинками «Supertramp» и Фрэнсис Кабрель. Европейцам нравилось танцевать под рок-н-рол, и мне приходилось импровизировать: в Японии обычно танцевали под диско, не разбиваясь на пары, так что танец получался индивидуальным и одновременно общим. Только «тихоходы» были те же — неизбежные Прокл Харум и «Я тебя люблю… — А я уже нет».

На этой вечеринке я встретила своих итальянских и немецких приятельниц со времен Сорбонны — они, как и прежде, любили шумные сборища; однако на Рождество все разъезжались по домам.

В Японии Рождество не считается официальным праздником и его не отмечают в семейном кругу, но это ничуть не мешает торговцам извлекать максимум выгоды из европейского обычая делать в этот день подарки. В западных ресторанах устраиваются праздничные ужины, обстановка которых странным образом напоминает французские балы.

Многие отправляются в клубы целыми компаниями или устраивают дома романтические ужины при свечах.

Двадцать четвертого декабря я отправилась в кино. «Апокалипсис сегодня» побивал все рекорды по количеству зрителей, но в этот вечер зал был почти пуст. Выйдя из кинотеатра, я пошла к Нотр-Дам, на паперти которого толпились замерзшие прихожане. До начала полуночной мессы было еще долго. Тогда я отправилась к себе — мой дом был всего метрах в двухстах отсюда. Вернувшись домой, я открыла вместо шампанского бутылку сидра. У меня был и рождественский торт-«полено», но от масляного крема меня слегка затошнило. В конце концов я так никуда и не пошла.

После того как рождественские елки, освобожденные от гирлянд, были выброшены на тротуары и затем увезены, в Париже началась настоящая зима. Когда я просыпалась по утрам, было еще темно. В Токио светает в семь утра, даже зимой. Он расположен на более низкой широте, и середина дня здесь приходится не на двенадцать часов, как во Франции. А здесь, в Париже, даже солнца почти не было; небо целый день оставалось свинцово-серым.

Фруктовые лотки на рынке утратили большую часть своих ярких красок теперь там были только яблоки, груши и апельсины. Что же касается последних, вначале я буквально объедалась ими — ради содержащегося в них витамина С; однако бодрящего и антидепрессивного эффекта не наблюдалось. Вскоре один их запах, пропитавший мою комнату, вызывал у меня отвращение.

Мыс Юи договорились встретиться в шесть вечера, у выхода из метро «Роппонги». Я потратила на сборы уйму времени. Мне не хотелось показаться ни неискушенной, ни тем более инфантильной, но я напрасно перерыла весь свой гардероб — там не было ничего подходящего для ночного клуба. Наконец я решила надеть обычное летнее платье. По крайней мере, сдержанность не может выглядеть смешной.

С наступлением вечера главная улица квартала Роппонги загорается тысячами огней. Каждая неоновая вывеска — это бар, ресторан или дискотека. Но «Рок-шоп» не был одним из этих заведений. Над входом не было светящейся вывески, и сам клуб скрывался в темном переулке, метрах в тридцати от оживленной улицы. Я никогда не нашла бы его самостоятельно. Лишь на двери, едва заметной на черном фасаде, серебристые буквы извещали о его существовании.

Внутри царил таинственный полумрак. За стойкой два бармена в сценическом гриме — точные копии гитаристов группы «Кисс» — мельком взглянули на нас и небрежно поприветствовали. Один готовил «Кровавую Мэри», другой перебирал стопку пластинок.

В глубине узкого зала была витая лестница, уходящая вниз, в подвальчик, устроенный необычным образом и чем-то напоминающий ярмарочный балаган. Двухъярусные металлические конструкции образовывали ряды маленьких отдельных лож — в верхних стояли банкетки, а в нижних были разбросаны подушки. В середине возвышался огромный автоматический проигрыватель и электрический бильярд, сверкавшие, словно рождественская елка на опушке волшебного леса. Из проигрывателя звучала последняя песня Элтона Джона. Сигаретный дым висел в воздухе, словно психоделический туман, расцвеченный фиолетовыми отблесками.