— В сороковом году, товарищ Сталин, я ещё был в гостях у Николая Ивановича.
— У какого Николая Ивановича? — спросил Сталин с какой-то даже веселой заинтересованностью, вызванной неожиданностью ответа.
— Мы, военные, когда сидели, Ежова так между собой называли,— сказал Серпилин; отступать было поздно, раз сорвалось, надо договаривать.
Сталин рассмеялся. Потом перестал смеяться и… посмотрев мимо Серпилина, повернул в пальцах даже скрипнувшую от этого трубку,— Ежова мы наказали».
После ухода Серпилина Сталин наедине с собой размышляет: «Оказывается, эти военные там, у себя в лагерях, называли этого Ежова по имени и отчеству — Николаем Ивановичем. Придавали этому слишком маленькому человеку слишком большое значение. С политической точки зрения не так плохо, но смешно!» [1042]
В ноябре 1938 года при загадочных обстоятельствах умерла жена Ежова Хаютина. Согласно показаниям её первого мужа, директора Харьковского инструментального завода А. Ф. Гладуна, арестованного весной 1939 года, она в середине 20-х годов «восторгалась троцкистами». Бабель, хорошо знавший Хаютину, показал на следствии, что она «вращалась в обществе троцкистов — Лашевича, Серебрякова, Пятакова, Воронского» [1043]. В 30-е годы Хаютина фактически руководила редакцией журнала «СССР на стройке», ответственным редактором которого был Пятаков.
В деле Ежова находятся письма Хаютиной, в которых она просила «проверить всю мою жизнь, всю меня… Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то несодеянных преступлениях» [1044]. В октябре 1938 года Хаютина была направлена для лечения нервно-психического заболевания в санаторий, где через месяц скончалась.
На публике Ежов появился в последний раз на торжественном заседании, посвящённом 15-й годовщине со дня смерти Ленина. На XVIII съезде он не присутствовал и не был избран в состав ЦК. 10 июня 1939 года он был арестован. Лица, производившие обыск в его служебном кабинете, были удивлены не только обилием бутылок с водкой, запрятанных в шкафах за книгами, но и найденными в письменном столе использованными пулями, завёрнутыми в бумажки, на которых было написано: «Зиновьев», «Каменев», «Смирнов» [1045]. Эти «сувениры» Ежов хранил, очевидно, на память о первом московском процессе.
Только через три месяца после ареста Ежова было подписано постановление о привлечении его к уголовной ответственности. В нём воспроизводился стандартный набор обвинений: в «изменнических шпионских связях с кругами Польши, Германии, Англии и Японии», в насаждении заговорщических кадров и руководстве антисоветским заговором в НКВД, в подготовке государственного переворота и террористических актов против Сталина, Молотова и Берии. К этому перечню было добавлено чисто уголовное обвинение в мужеложстве.
Составленное спустя ещё несколько месяцев обвинительное заключение представляло более сложную амальгаму. К вымышленным преступлениям здесь были добавлены и действительные преступления, например, создание Ежовым «в авантюристически-карьеристских целях» дела о своём ртутном отравлении, упоминавшегося на процессе «право-троцкистского блока». Ежову вменялась в вину и организация убийств «целого ряда неугодных ему лиц», пытавшихся «разоблачить его предательскую работу».
2 февраля 1940 года дело Ежова, составившее 11 томов, было вынесено на закрытое заседание Военной коллегии под председательством неизменного Ульриха. На суде Ежов заявил, что признания в преступлениях были даны им в результате жесточайших избиений. По поводу обвинения в терроре он резонно говорил: «Если бы я захотел произвести террористический акт над кем-либо из членов правительства, я для этой цели никого бы не вербовал, а, используя технику, совершил бы в любой момент это гнусное дело». Отвергая обвинения в работе на польскую разведку, он сказал, что начал свою работу в НКВД с «разгрома польских шпионов, которые пролезли во все отделы органов ЧК. В их руках была советская разведка».
Вместе с тем Ежов признавал себя виновным «в не менее тяжких преступлениях», за которые его «можно и расстрелять». В последнем слове он назвал своей «огромной виной» то обстоятельство, что, вычистив 14 тысяч чекистов, не довёл эту работу до конца. «Кругом меня были враги народа, мои враги,— говорил он.— Везде я чистил чекистов. Не чистил их только лишь в Москве, Ленинграде и на Северном Кавказе. Я считал их честными, а на деле же получилось, что я под своим крылышком укрывал диверсантов, вредителей, шпионов и других мастей врагов народа». Своё последнее слово Ежов завершил просьбой передать Сталину, что будет умирать с его именем на устах [1046].
На следующий день после суда Ежов был расстрелян. Об его аресте и расстреле официально не сообщалось. Его имя не фигурировало и в перечнях «врагов народа», оно просто исчезло со страниц печати.
После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел несколько десятков тысяч человек, находившихся под следствием, были освобождены с прекращением их дел. Произошла и некоторая разгрузка лагерей. В 1939 году было освобождено беспрецедентно большое число узников ГУЛАГа — 327,4 тыс. чел. [1047] Конечно, среди них были и уголовники, но немалую часть освобождённых составляли политзаключённые, дела которых были пересмотрены.
С начала 1939 года в печати стали появляться сообщения об исключении из партии и привлечении к уголовной ответственности клеветников, по чьим доносам были арестованы невинные люди. Во многих городах прошли открытые суды над клеветниками и следователями-фальсификаторами. Авторханов утверждает, что присутствовал в качестве свидетеля на суде над руководителями Чечено-Ингушского Наркомата внутренних дел, состоявшемся в 1942 году [1048].
Разоблачения судебных фальсификаций подхлестнули многих арестованных и их родственников к подаче заявлений с просьбой о пересмотре дел. Этих жалоб оказалось так много, что в областных и районных центрах были созданы специальные комиссии для их проверки. Секретарь Старорусского райкома Горев, возглавлявший одну из таких комиссий, рассказывал, что ей было разрешено разбирать дела только тех, кто находился в то время под следствием; на сгинувших в тридцать седьмом «наша власть не распространялась». В итоге трёхмесячной работы комиссия составила пять томов документов, изобличавших бывшего начальника райотдела НКВД Бельдягина и его подручных в грубейших злоупотреблениях властью. После передачи этих материалов областному прокурору Бельдягин, занимавший к тому времени пост начальника Псковского областного управления НКВД, и трое следователей были арестованы и судимы [1049].
«Послеежовские» реабилитации не коснулись, однако, практически никого из видных деятелей партии и государства, следствие по делам которых не было завершено к концу 1938 года. На протяжении 1939—1940 годов все эти лица были судимы и в подавляющем большинстве расстреляны.
Конец «ежовщины» не означал какого-либо пересмотра исторических фальсификаций, пущенных в обращение после великой чистки. Напротив, все эти фальсификации в конце 1938 года были воспроизведены в книге, по которой предстояло черпать знания об истории нескольким поколениям советских людей.
LII
Фальсификация истории
После третьего московского процесса сталинским приспешникам стало ясно, что отныне не существует никаких ограничений для фабрикации новых фальсификаций, в особенности касающихся Троцкого. Их усердие разыгралось настолько, что даже Сталину приходилось временами его умерять. Так, в конце 1938 года Ежов и Берия представили Сталину докладную записку о результатах «проведённых мероприятий по розыску документов, подтверждающих провокаторскую деятельность Троцкого». Первым таким «документом» именовалась книга воспоминаний председателя Петроградского Совета в 1905 году Хрусталёва-Носаря, в которой якобы говорилось о Троцком как сотруднике охранки. К этому шефы НКВД присовокупляли: им «стало известно», что Хрусталёв-Носарь, чья провокаторская деятельность была разоблачена в первые месяцы после Октябрьской революции, был расстрелян по приказу Троцкого, выпущенному последним ради того, чтобы избавиться от свидетеля своей службы в царской тайной полиции. Второй «документ» представлял сфабрикованное сообщение английской разведки о том, что в годы мировой войны литературная деятельность Троцкого в США оплачивалась «немцами и лицами, им сочувствующими». В третьем «документе» говорилось, что Троцкий наряду с Хрусталёвым-Носарём и Луначарским состоял сотрудником бывшего жандармского управления. В отличие от «книги» Хрусталёва-Носаря, о существовании которой до сих пор не имеется никаких подтверждений, последний документ не был простой выдумкой Ежова и Берии; он был обнаружен ещё в 1917 году и тогда же направлен Керенскому и Бурцеву, наиболее квалифицированному специалисту по разоблачению провокаторов в русском революционном движении. Оба они признали этот документ очередной фальшивкой — из числа тех, которые в большом количестве бытовали в то время [1050].
