К этому времени Ежов, говоря словами Хрущёва, «буквально потерял человеческий облик, попросту спился». Берия же после своего перевода в Москву открыто говорил Сталину и другим членам Политбюро, что арестовывают невинных людей, и «сетовал, где же будет край? На чём-то ведь надо остановиться, что-то предпринять» [1033].
Аналогичные сигналы шли с мест, от молодых партийных работников, которые отваживались выразить своё сомнение в правомерности продолжения массовых репрессий. Так, 23 октября 1938 года первый секретарь Сталинградского обкома Чуянов направил Сталину письмо, в котором приводил факты провокаций, пыток и фальсификаций, чинимых органами НКВД. Не будучи облечён, как и все другие партийные секретари, полномочиями по контролю за деятельностью «органов», Чуянов просил Сталина создать комиссию по проверке деятельности областного управления НКВД [1034].
Многочисленные письма о творящемся в стране произволе поступали в ЦК и от рядовых граждан. Например, В. Черноусов из Одессы писал: «Сейчас нет в стране почти ни одного дома, откуда кто-нибудь не сидел бы. Получилась в конце концов такая картина, что вся страна против Советской власти… При чрезвычайно низкой у нас заработной плате, при отсутствии предметов первой необходимости никто ещё вдобавок не уверен, что он завтра не окажется в тюрьме. Трудно ли после этого догадаться, какие настроения существуют в массах».
Ленинградец В. Антипов описывал «жуткие картины на вокзалах больших и малых городов», где ютились тысячи семей, выселенных из родных мест за то, что в их составе были судимые и отбывающие наказание. «Дают 24 часа на выезд — люди в панике продают за бесценок имущество и едут куда глаза глядят». Автор письма объяснял эти выселения тем, что «работники некоторых управлений НКВД распоясались до произвола» [1035].
Первый признак изменений в репрессивной политике появился 17 ноября 1938 года, когда было принято секретное постановление СНК и ЦК «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нём положительно оценивалась работа, проделанная органами НКВД по «очистке СССР от многочисленных шпионских, террористических, диверсионных и вредительских кадров», в том числе «переброшенных в СССР в большом количестве из-за кордона под видом так называемых политэмигрантов и перебежчиков из поляков, румын, финнов, немцев, латышей, эстонцев, харбинцев и проч.» Постановление указывало, что «очистка» должна продолжаться, но с использованием «более совершенных и надёжных методов».
После этой преамбулы в постановлении перечислялись «крупнейшие недостатки и извращения в работе органов НКВД и Прокуратуры»: массовые необоснованные аресты, упрощённое ведение следствия и суда, грубое нарушение процессуальных норм и т. д. При конкретизации этих положений раскрывалась царящая в правоохранительных органах атмосфера произвола и попрания прав арестованных: «следственные дела оформляются неряшливо, в дело помещаются черновые, неизвестно кем исправленные и перечёркнутые записи показаний, помещаются не подписанные допрашиваемым и не заверенные следователем протоколы, включаются не подписанные и не утверждённые обвинительные заключения».
Вина за всё это — в истинно сталинском духе — возлагалась на «врагов народа и шпионов иностранных разведок, пробравшихся в органы НКВД», которые сознательно фальсифицировали следственные документы, создавали провокационные дела на невинных людей и в то же время «спасали от разгрома своих сообщников, в особенности, засевших в органах НКВД». Таким образом, постановление указывало на необходимость ещё одной чистки и построения новой серии амальгам, сводящихся к отождествлению следователей-фальсификаторов со шпионами и заговорщиками.
Постановление ЦК запрещало проведение новых массовых операций по арестам и высылкам, ликвидировало судебные тройки и даже указывало на необходимость «обеспечения за обвиняемым предоставленных ему по закону процессуальных прав» [1036].
Вслед за принятием этого постановления Сталин взялся непосредственно за Ежова. К этому его подхлестнуло бегство за рубеж Орлова и Люшкова, а также исчезновение наркома внутренних дел Украины Успенского. Как вспоминал Хрущёв, Сталин сообщил ему о намечавшемся аресте Успенского. Однако захватить того не удалось, поскольку он сбежал. Спустя некоторое время Сталин сказал Хрущёву, что, видимо, Ежов подслушал их телефонный разговор и предупредил Успенского [1037].
17 ноября Ежов направил Сталину заявление, в котором каялся, что «дал возможность Люшкову скрыться в Японии и Успенскому пока неизвестно куда». Другой свой «большой промах» Ежов усматривал в том, что не завершил разоблачения «заговорщиков из НКВД» и «во многих случаях, политически не доверяя работнику, затягивал вопрос с его арестом, выжидал, пока подберут другого». В своё оправдание Ежов ссылался на то, что «заговорщикам из НКВД и связанным с ними иностранным разведкам за десяток лет минимум (до его прихода в наркомат.— В. Р.) удалось завербовать не только верхушку ЧК, но и среднее звено, а часто и низовых работников». Пытаясь в очередной раз представить гигантскими масштабы вражеской деятельности, Ежов сообщал, что «иностранную разведку по существу придется создавать заново», поскольку весь иностранный отдел НКВД оказался засорен шпионами. В заключение Ежов подчёркивал, что, несмотря на «большие недостатки и промахи» в своей работе, он «при повседневном руководстве ЦК — НКВД погромил врагов здорово» [1038].
19 ноября Политбюро удовлетворило просьбу Ежова об освобождении его от обязанностей наркома внутренних дел. Однако в принятом постановлении ничто не указывало на то, что Ежову предстоит недолго оставаться на свободе. Там говорилось, что Ежов освобождается от должности наркома внутренних дел из-за «его болезненного состояния, не дающего ему возможности руководить одновременно двумя большими наркоматами» [1039]. За ним сохранялись посты секретаря ЦК, председателя Комиссии партийного контроля и наркома водного транспорта.
25 ноября было опубликовано сообщение о замене Ежова на посту наркома внутренних дел Берией. Уже в первые месяцы своего пребывания на этом посту Берия арестовал большинство руководителей аппарата НКВД в центре и на местах. В 1939—1940 годах были судимы и расстреляны такие палачи и фальсификаторы, как Фриновский, Заковский, Николаев-Журид, Б. Берман, М. Берман, Ушаков-Ушимирский и многие другие. С особым усердием, как вспоминал Хрущёв, Берия «завершил начатую ещё Ежовым чистку чекистских кадров еврейской национальности» [1040]. Для подготовки смены арестованным работникам был объявлен призыв в НКВД «лучших комсомольцев», которые после прохождения краткосрочных курсов занимали освободившиеся посты.
После снятия Ежова с поста наркома внутренних дел советские люди стали смелее называть прошедшие страшные годы ежовщиной. Можно полагать, что сам этот термин, призванный возложить на Ежова всю ответственность за большой террор, вышел из сталинской канцелярии. Во всяком случае Сталин в кругу приближенных не раз говорил о вине Ежова в расправах над невинными людьми, явно желая, чтобы эти его слова получили широкое распространение. Авиаконструктор Яковлев, относившийся к числу немногих людей, которые пользовались доверием и расположением Сталина, вспоминал, как на одном из ужинов Сталин заговорил о повсеместной нехватке хороших работников, присовокупив к этому: «Ежов — мерзавец! Погубил наши лучшие кадры. Разложившийся человек. Звонишь к нему в наркомат — говорят: уехал в ЦК. Звонишь в ЦК — говорят: уехал на работу. Посылаешь к нему на дом — оказывается, лежит на кровати мертвецки пьяный. Много невинных погубил. Мы его за это расстреляли» [1041].
Психологически достоверной выглядит описанная в романе К. Симонова «Солдатами не рождаются» сцена беседы Сталина в 1943 году с генералом Серпилиным, репрессированным в 1937 году и возвращённым в армию накануне войны. Когда Сталин выразил удивление по поводу того, что Серпилин только во время войны узнал о выпущенном в 1940 году танке Т-34, Серпилин «неожиданно для себя сказал то, что было совсем не обязательно говорить:
