О дальнейших, более общих разногласиях между дуумвирами свидетельствует намного более нервное письмо Бухарина Сталину от 1—2 июня 1928 года. Письмо это начиналось словами: «Коба. Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить и, боюсь, ты не будешь слушать до конца. А письмо ты всё же прочтёшь. Я считаю внутреннее и внешнее положение страны очень тяжёлым».
Замечая, что «наши экстраординарные меры (необходимые) идейно уже превратились, переросли в новую политическую линию, отличную от линии XV съезда», Бухарин уверял, что его «ни капли не пугает отступление даже от резолюций съезда, если это необходимо». Однако он выражал тревогу по поводу того, что Политбюро не имеет никакого целостного плана, в результате чего «действует хуже, чем сверхэмпирики грубейшего образца… Мы даже перестали говорить на эти темы: говорить боятся, никому не приятно ругаться. Но если разрушена даже центральная мыслительная лаборатория, если между собой без боязни и заподазриваний по совести нельзя обсудить важнейшие вопросы политики, тогда положение становится опасным. Народное хозяйство не исполнительный секретарь. Ему не пригрозишь отдачей под суд, на него не накричишь». За столь тревожными констатациями, однако, следовали заверения Бухарина, что «драться не буду и не хочу. Я слишком хорошо знаю, что может означать драка, да ещё в таких тяжких условиях, в каких находится вся наша страна и наша партия». Демонстрируя предельную растерянность, Бухарин даже выражал готовность после конгресса Коминтерна, фактическим руководителем которого он продолжал оставаться, «уйти куда угодно, без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы» [79].
Значительно острее, чем Бухарин, поставил вопрос о нарастании кризисных явлений в деревне заместитель наркома финансов Фрумкин, направивший 15 июня членам Политбюро письмо, в котором заявлял: «Мы не должны закрывать глаза на то, что деревня, за исключением небольшой части бедноты, настроена против нас». Приведя слова Молотова: «Надо ударить по кулаку так, чтобы перед нами вытянулся середняк», Фрумкин писал, что в этих словах выражена фактически проводимая новая политическая линия, которая «привела основные массы середнячества к беспросветности и бесперспективности. Всякий стимул улучшения хозяйства, улучшения живого и мертвого инвентаря, продуктивного скота парализует страх быть зачисленным в кулаки… Объявление кулака вне закона привело к беззаконию по отношению ко всему крестьянству».
Фрумкин предлагал вернуться к линии, провозглашённой XIV и XV съездами, открыть базары, повысить цены на хлеб и бороться с кулаком «путём снижения его накоплений, путём увеличения налогов», но не путём раскулачивания. Эти идеи, как подчеркивал Фрумкин, разделяются сотнями и тысячами коммунистов [80].
Сталин разослал письмо Фрумкина членам Политбюро со своим сопроводительным письмом, в котором прибегал к характерному для него казуистическому истолкованию цитат для доказательства того, что политика чрезвычайных мер представляет развитие установок XV съезда.
Разногласия внутри Политбюро впервые вырвались наружу на июльском Пленуме ЦК при обсуждении доклада Микояна о политике хлебозаготовок. В речи на пленуме Сталин не только подчеркнул, что «мы не можем зарекаться раз навсегда от применения чрезвычайных мер» [81], но подвёл под эти меры «теоретическое» обоснование, выдвинув тезис об обострении классовой борьбы по мере продвижения к социализму. Так как сопротивление классового врага будет расти, то необходимо «твёрдое руководство». Весь этот набор софизмов Бухарин в беседе с Каменевым (см. гл. VI) расценил как «полицейщину» [82].
Не меньшее возмущение Бухарина вызвал впервые обнародованный Сталиным на пленуме тезис о «дани», т. е. «добавочном налоге» или «сверхналоге» на крестьянство, который «мы вынуждены брать временно для того, чтобы сохранить и развить дальше нынешний темп развития индустрии» [83]. Формой этой «дани», которую необходимо получить от крестьянства, Сталин объявил «ножницы» цен на промышленные и сельскохозяйственные товары. Понятие ценовых «ножниц» было впервые выдвинуто Троцким на XII съезде партии. Одной из главных экономических идей левой оппозиции была идея сокращения ножниц на базе планомерной индустриализации. Памятуя об этом, Сталин упрекнул бухаринцев в том, что они, «подобно троцкистам», хотят «закрыть ножницы», которые «должны существовать ещё долго» [84].
В противовес этим положениям Бухарин и его сторонники говорили на пленуме об ошибках «нового курса» в деревне, последствиями которого стали сокращение крестьянами посевов и наметившаяся «размычка» рабочего класса и крестьянства. Особенно тревожным сигналом, свидетельствующим об ухудшении отношений с середняком, Бухарин назвал массовые крестьянские выступления, вызванные проведением чрезвычайных мер. Он сообщил пленуму, что из сводок ГПУ, которые он специально изучал, он узнал о том, что в первой половине 1928 года в стране прошло свыше 150 крестьянских восстаний.
Рыков признал свою ответственность как председателя Совнаркома за административный нажим на крестьянство: «Я один из главных виновников произошедших событий… Я лично был уверен в том, что административные меры приведут к ликвидации хлебного кризиса. Этого, к сожалению, не произошло» [85].
Особенно резкий характер приняли споры на пленуме после выступления Молотова, утверждавшего, что опасность представляет не только кулак, но и середняк, который «окреп и поэтому пришёл в столкновение». Это выступление Томский расценил как призыв к отказу от нэпа. В ответ Сталин обвинил Томского в том, что он считает, будто «у нас нет никаких резервов, кроме уступок крестьянству в деревне. Это капитулянтство и неверие в строительство социализма» [86].
Столкнувшись с резким сопротивлением своему новому курсу в деревне, Сталин отказался от своих недавних установок о форсировании коллективизации. Когда Угланов назвал теоретической путаницей противопоставление колхозов и единоличного хозяйства, Сталин подтвердил: «Да, есть путаница», и подчеркнул, что «мелкое хозяйство ещё долго будет базой нашего производства». В своей речи он говорил, что мелкое крестьянское хозяйство не исчерпало возможностей своего дальнейшего развития, что задача подъёма индивидуального хозяйства остается главной задачей партии, хотя она стала уже недостаточной для решения зерновой проблемы и должна быть дополнена задачами по созданию колхозов и совхозов [87].
Выявившиеся на пленуме разногласия было решено не выносить на общепартийное обсуждение, а попытаться изжить внутри ЦК и Политбюро «мирным путём». В единогласно принятых резолюциях пленума указывалось на необходимость ликвидировать все рецидивы продразвёрстки, нарушения законности, поднять государственные закупочные цены на хлеб и отказаться в предстоящей хлебозаготовительной кампании от применения чрезвычайных мер. Все эти успокаивающие заверения содержались и в докладе Сталина об итогах пленума.
Хотя июльский пленум в решающих вопросах принял линию, предлагавшуюся «правыми», он стал тем толчком, который дал окончательно почувствовать «тройке», что Сталин загоняет её в новую «оппозицию». Об острых и болезненных формах, которые приняла к тому времени внутрипартийная борьба, ограниченная рамками Политбюро, свидетельствует происшедший в дни работы пленума эпизод, оказавший огромное влияние на дальнейшее развитие этой борьбы.
VI
Переговоры Бухарина с Каменевым
В июне 1928 года, когда истек установленный XV съездом полугодовой срок после подачи оппозиционерами заявлений об отречении от своих взглядов, Зиновьев и Каменев были восстановлены в партии. Вскоре после этого произошла беседа Бухарина с Каменевым, сыгравшая едва ли не решающую роль в последующем поражении бухаринской группы.
К июлю 1928 года завершилось «прозрение» Бухарина и его друзей, вплоть до окончания XV съезда действовавших в унисон со Сталиным. Подобно тому, как в 1925 году Сталин за считанные месяцы совершил резкий поворот в отношениях к своим союзникам по триумвирату, так в 1928 году он за ещё более короткий срок осуществил аналогичный поворот по отношению к своим главным соратникам по борьбе с левой оппозицией. Ошеломлённостью этой разительной сталинской метаморфозой объясняется, по-видимому, один из самых нелогичных политических шагов Бухарина, давший на долгие годы Сталину главный аргумент для обвинения его в «двурушничестве». Осознав опасность политического авантюризма и личного вероломства Сталина, Бухарин по собственной инициативе вступил в переговоры с Каменевым, который при его активном участии всего полгода назад был выброшен из партии. Содержание этих переговоров в тот же день было записано Каменевым в форме отчёта, предназначавшегося Зиновьеву.
