Развитие внутрипартийной борьбы этих лет невозможно рассматривать в отрыве от судеб мирового капитализма, глубокий и всеохватывающий кризис которого, начавшийся в 1914 году, принял особо острые формы в 1929—33 годах. Смена неустойчивого послевоенного «просперити» «великой депрессией», потрясшей весь капиталистический мир, явилась самым убедительным опровержением суждений о том, что большевики, рассматривавшие Октябрьскую революцию как пролог пролетарских и национально-освободительных революций в других странах, переоценили глубину глобальных противоречий капитализма. Однако структурный кризис всей капиталистической системы, развернувшийся в небывалых до того масштабах, не завершился победой социалистических революций, поскольку революционное движение оказалось преданным и подорванным изнутри. Теория «победы социализма в одной стране» способствовала превращению Коминтерна и входивших в него коммунистических партий капиталистических стран из революционной силы в средство обеспечения благоприятных внешнеполитических условий для развития СССР. Об упущенных сталинизированным Коминтерном революционных возможностях, открывшихся в начале 30-х годов, ярче всего свидетельствовало поражение немецкого рабочего движения. Сектантские ошибки германской компартии, заблокировавшей создание единого рабочего антифашистского фронта в Германии, открыли дорогу к власти Гитлеру, воспользовавшемуся тем невыносимым положением, в котором оказался немецкий народ под игом грабительского Версальского договора — одного из наиболее уродливых порождений империализма.
Немалую роль в поражении революционных сил на Западе сыграло и то обстоятельство, что вместо силы передового примера, побуждающего другие народы к борьбе за социализм, Советский Союз всё более демонстрировал силу негативного примера, отталкивавшего от коммунистического движения широкие слои трудящихся капиталистических стран. Вместе с тем, ослабление капитализма в 30-е годы явилось тем фактором, который позволил Сталину не только сохранить, но и укрепить свои позиции на международной арене. Таким образом, мировой капиталистический кризис, выступивший подтверждением правильности марксистской теории и большевистской стратегии, объективно способствовал упрочению сталинизма.
Критическое обострение противоречий мирового капитализма хронологически совпало с предельным обострением социальной напряжённости в СССР в результате насильственной коллективизации.
Время для планомерных реформ подлинно социалистического характера было упущено в 1923—27 годах, когда партию непрерывно лихорадило от навязываемой ей беспринципными верхушечными блоками «борьбы с троцкизмом». В этот период все выступления Сталина и его акции в области социально-экономической политики носили внешне «умеренный» характер. Это диктовалось прежде всего его стремлением представить своих идейных противников разжигателями новой гражданской войны и на волне общественных настроений, порождённых этими ложными представлениями, отбросить их от руководства и изгнать из партии. Добившись осуществления этой цели, Сталин получил свободу рук для авантюристических зигзагов во внутренней и внешней политике и сопутствующих им массовых репрессий, которые от года к году становились всё масштабнее и безжалостнее.
При осуществлении на рубеже 30-х годов ультралевого переворота во внутренней политике у Сталина не было продуманной политической стратегии, связанной с реалистической оценкой обстановки в стране и учетом масштабов сопротивления, которое может оказать крестьянство насильственной коллективизации. А. Авторханов справедливо отмечает, что во время своего выступления в 1928 году с докладом «На хлебном фронте», в котором коллективизация объявлялась единственным способом получения государством товарного хлеба, Сталин «едва ли сам представлял себе ‹…›, во что всё это выльется конкретно и какие будут издержки этого сложного процесса» [1].
Сталинская политика 1928—33 годов представляла цепь непрерывных эмпирических зигзагов, переходов от авантюристических «наступлений» к паническим отступлениям, от административного нажима к экономическим уступкам народным массам и вновь к нагнетанию в стране атмосферы «чрезвычайщины». В результате этих зигзагов Сталин не раз оказывался на грани полной политической катастрофы. В один из немногих моментов, когда он позволил себе откровенность, он признал, что борьба с крестьянством была для него более страшным испытанием, чем даже вторая мировая война. В воспоминаниях Черчилля приводится его беседа со Сталиным 15 августа 1942 года. «Скажите мне,— спросил Сталина Черчилль,— на Вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?» «Ну, нет,— ответил на это Сталин,— политика коллективизации была страшной борьбой». «Я так и думал, что Вы считаете её тяжёлой,— отреагировал тут же Черчилль,— ведь Вы имели дело не с несколькими тысячами аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей». «С 10 миллионами,— сказал Сталин, подняв руки.— Это было что-то страшное. Это длилось четыре года…» [2]
Для правильного понимания перипетий насильственной коллективизации важно прежде всего обладать научным представлением о социально-политической сущности сталинизма. Эта сущность наилучшим образом охватывается понятием «бюрократический центризм», характеризующим содержание политики не только Сталина, но и всех последующих лидеров партии. Хотя официальная советская пропаганда неустанно твердила о том, что «партия вооружена самой передовой научной теорией», марксистская фразеология с конца 20-х годов служила для правящей клики лишь идеологическим камуфляжем сугубо эмпирического политического курса.
Называя Сталина эмпириком, Троцкий неоднократно подчеркивал, что Сталин никогда не обладал теоретически проработанным стратегическим планом и способностью предвидеть ближайшие и тем более отдалённые последствия своей политики; он никогда не исходил в выработке своей тактики из теории и стратегии, а, наоборот, подчинял теорию и стратегию тактическим задачам, диктуемым столкновением с непосредственными и непредвиденными трудностями, к которым приводила его бессистемная и лишённая научного обоснования политика.
Маскируемая абстракциями социалистического словаря прагматическая политика Сталина претерпевала резкие колебания. Если в периоды относительной стабильности внутреннего и внешнего положения страны бюрократический центризм исходил из оппортунистического стремления к сохранению status quo на международной арене и консервации сложившихся общественных отношений внутри страны, то в кризисные периоды он переходил к эклектической политике метаний между политическими крайностями.
Своеобразную параллель сталинской политике «великого перелома» представляла горбачёвская «перестройка», которая с полным основанием может быть названа «коллективизацией навыворот». Осуществлявшаяся, подобно «сплошной коллективизации», без четкого стратегического плана, научной концепции и ясного представления о целях и последствиях намечаемых преобразований, «перестройка» привела к не менее губительным последствиям для судеб советского народа и всего человечества, чем сталинское «наступление социализма по всему фронту».
В 1928—33 годах грубый эмпиризм в политике приводил к тому, что развитие экономики совершалось путём движения от одного хозяйственного кризиса к другому. Эти кризисы, возникавшие как результат ошибочной политической линии, Сталин неизменно объяснял возрастанием сопротивления классовых врагов. Средством выхода из кризисов избиралась политика «чрезвычайщины», административного нажима и жесточайших репрессий, распространявшихся на всё более широкие слои населения. Пытаясь с помощью такой политики спастись от экономических трудностей, Сталин вступил в борьбу с кулачеством, переросшую в фронтальное столкновение со всем крестьянством, фактически спровоцировал его на новую гражданскую войну.
Как в официальной советской, так и в антикоммунистической историографии, хотя и по разным причинам, при описании сталинских репрессий акцент обычно делался на том, что все они осуществлялись по отношению к «кроликам» (пользуясь выражением А. Солженицына), не склонным к сопротивлению господствующему режиму. Однако в действительности такими «кроликами» не были ни белогвардейские заговорщики, продолжавшие в 20—30-е годы всеми доступными им методами вести активную борьбу за реставрацию капитализма, ни крестьяне, отвечавшие на насильственную коллективизацию массовыми восстаниями, ни большевики-оппозиционеры, боровшиеся против Сталина во имя возрождения социалистических принципов. Все эти силы, глубоко разнородные по своим умыслам и действиям, Сталин провокационно объединял в единую амальгаму под общим ярлыком «врагов народа».
