– Зачем? – спросил ангел.

– Да тоскливо стало. Без толку живу, – признался Архипка-Степан. – Уже столько лет маюсь, вот и решил – хватит! Я тебя вот что спросить хотел: как там, в Раю? А?

– Хорошо там, – прошептал ангел. – Тепло. Хлеб вкусный – белая паляница.

Архипка-Степан облизнул свои пересохшие губы.

– А меня туда впустят?

Ангел задумался. Казалось ему, что должны впустить Архипку в Рай, ведь ничего плохого он никому не сделал, да и наоборот: сам же привел сюда людей, к лучшей жизни стремившихся, вместе с ними строил эту жизнь. Правда, потом действительно затосковал и вроде как ничего больше не делал, только лежал на лавке или сидел на траве летом и тосковал.

– Слышь, впустят? – повторил свой вопрос Архипка-Степан.

– Наверно, – ангел кивнул.

Архипка-Степан улыбнулся. Лицо его было иссиня-желтым, и улыбка эта словно натянула на его лице ссохшуюся от тоски кожу. Ангел, глядевший на Архипку-Степана, даже испугался, подумав, что не выдержит ссохшаяся кожа и лопнет.

– Может, молочка попьешь? – спросила жалобным голосом одна крестьянка, наклонившись над умирающим.

Архипка-Степан мотнул головой, отказываясь, потом закрыл глаза.

К вечеру он действительно умер. Из второго человеческого коровника приходили с ним взглядом попрощаться. Молчали. Бабы тихонько выли по углам, сами себе закрывая рты, чтобы не могли вырваться наружу их страдания.

Горбун-счетовод ушел к себе на лавку, достал из-под матраца толстую амбарную тетрадь и карандаш. Долго пролистывал ее, пока не нашел «Список населения Новых Палестин». Потом отыскал в этом списке Архипку-Степана и вычеркнул его аккуратно. После этого пролистал тетрадь дальше и на чистой странице вывел крупными круглыми буквами: «Список умерших жителей Новых Палестин», а под ним вывел карандашом жирную единицу и записал под этим номером Архипку-Степана, после чего тетрадь закрыл и снова спрятал под матрац.

Всю ночь лежал умерший на своей лавке, а утром горбун-счетовод провел собрание, на котором решили хоронить Архипку-Степана весной, а пока вынести его на мороз, который и сохранит умершего до дня похорон. Под конец собрания горбун предложил Демиду Полуботкину спеть у лавки умершего народную грустную песню. Хоть и хотел Демид отказаться, но не посмел. Да и у него самого настроение было тяжелое и тоскливое. И запел он «Вы жертвою пали в борьбе роковой…»

Все сразу встали и головы склонили. И ангел встал. Огляделся и остановил свой взгляд на сыне счетовода, Васе-горбунке, прижавшемся к своему отцу. Поискал взглядом ангел его мать, но так и не нашел, хотя ведь и лицо ее помнил очень смутно, а может быть, и не помнил уже вовсе.

После песни Архипку-Степана вынесли и положили возле зимней кухни, как раз между ее стеной и колодой, на которой рубили дрова, а иногда и мясо.

Морозный воздух был прозрачен и колюч, а на горизонте уже темнелась приближающаяся вьюга.

Дверь в кабинет начальника тюрьмы без стука распахнулась, и вошел Юрец. Прошел к столу, кивнув на ходу малолетнему сыну Крученого Володе. Сел на прибитый к полу табурет.

Крученый уставился в глаза Юрцу выжидательно.

– Ну что, гражданин Юрецкий, – наконец заговорил начальник тюрьмы, не дождавшись ответа на свой вопросительный взгляд. – Новости есть?

– Есть-то они есть, – с хитроватой ухмылкой на лице сказал Юрец. – Да только платить надо…

Крученый нагнулся и из нижнего ящика своего стола вытащил батон колбасы и несколько пачек папирос. Выложил все на стол, глянул в глаза заключенному Юрецкому и, к собственному удивлению, не увидел в них радости. Озадаченный, Крученый прищурился.

– Вас что, это не устраивает? – спросил он.

– Нет, не устраивает, – спокойно ответил Юрец.

– А что же вы хотите?

Юрец выдержал паузу длиной минуты полторы-две. Потом тяжело вздохнул.

– Гражданин начальник, – заговорил он. – Я же шкурой рискую, таская к вам эти новости, а вы меня все в четырехместной держите!..

– Но на ваш трудосчет уже положено шесть тысяч рублей, это что, по-вашему мало?

– А на кой они мне, если меня накроют вдруг? – резонно спросил Юрец.

– Ну так что ж вы хотите?

– Я хочу, чтобы вы разрешили пришить артиста…

– Артиста? Это того, что с попугаем сидит?

– Ну да.

– А на хер тебе это надо? – не сдержал удивления Крученый.

Юрец покосился на мальчика, сидевшего за партой в углу кабинета.

– Да ты не бойся, он не продаст! – тоже посмотрев на сына, сказал начальник тюрьмы.

– Ну это, – произнес уже менее уверенно Юрец. – В общем, если его убрать, то я бы в его камеру перешел… И мы б с попкой… Короче, это мне надо…

– А что у тебя за новости такие?

– Подготовка группового побега. – Юрец улыбнулся, зная, сколько стоят такие новости.

Крученый, задумавшись, уставился на батон колбасы, лежавший на столе. Потом, видимо, надоела ему эта колбаса, и он спрятал ее обратно в ящик стола. Папиросы Юрец, испугавшись, что и их начальник спрячет назад, перехватил и рассовал по карманам ватника.

– Дело в том, что об артисте этом в ЦК беспокоятся. Как-то письмо было, чтобы помягче режим ему устроить… Так что пришить его нельзя…

– Ну а если в другой какой лагерь или тюрьму перевести? – предложил Юрец.

– Это трудно, – ответил Крученый. – Нужна причина, да и управление запрашивать надо…

– Папа, да выпусти ты его!.. – прозвучал вдруг в кабинете детский голос, и от неожиданности Крученый и Юрец резко обернулись к мальчишке.

– Еще раз встрянешь в разговор, будешь не здесь, а дома сидеть! – грозно рявкнул отец.

Юрец задумался.

– А может, выгнать его из тюрьмы, а попугая оставить? – предложил он.

– Да ты охренел! Как из тюрьмы выгнать?!

– Ну, освободить досрочно за примерное поведение… – продолжал Юрец. – А у меня тут побег на тринадцать человек… – добавил он, постучав указательным пальцем по виску. – Думай, начальник! Проворонишь побег – сам сядешь!..

Крученый думал. Думал серьезно и глубоко. Допущенный побег – это действительно конец карьере, а предотвращенный – возможное повышение и уж точно какая-нибудь награда…

– Ну не за поведение, а за плохое здоровье освободи, раз из ЦК писали… – сказал Юрец.

– За плохое здоровье освобождать – в тюрьме никого не останется! – ухмыльнулся начальник.

– Почему? Ты останешься! – сдерзил Юрец.

Крученый промолчал.

– Ладно, – наконец ответил он. – Я подумаю.

Потом достал лист бумаги и карандаш, придвинул к Юрцу.

– Давай, про побег пиши! – сказал.

– Когда подумаешь, тогда и напишу! – решительно заявил Юрец. – Я ж не писатель, чтоб без повода писать…

– Хрен с тобой, – рассердился Крученый. – Иди пошляйся по тюрьме и через полчасика зайдешь!

Юрец развязной походкой, мурлыкая какую-то мелодию, вышел из кабинета.

В тот же день в камеру к Марку и Кузьме пришел тюремный врач – седой низенький старичок в заплатанном белом халате.

– Ну здравствуйте, – обратился он к Марку. – Расскажите, на что жалуетесь!

Для Марка этот вопрос прозвучал так неожиданно, что он просто опешил. А потом, испугавшись, что драгоценное время, отпущенное на жалобы, уйдет безвозвратно, уселся на нарах поудобнее и стал жаловаться старичку-врачу на свое здоровье. Рассказал ему все подробно и про осколочное ранение легкого, и про пять лет с черной повязкой на глазах, и про хромую ногу, ноющую на каждый сырой день.

Старичок кивал и записывал что-то в синюю толстую тетрадь.

– Это все? – спросил он Марка, когда тот закончил.

– Да, – тяжело дыша, ответил артист. – А что, мало?

– Да нет, голубчик вы мой, совсем наоборот! Многовато! – сказал старичок. – И как вы только живете со всем этим! Ну а птичка ваша не болеет?

– Вроде нет, – ответил Марк. – Начальник тюрьмы сукна обещал, так что я что-нибудь для Кузьмы к зиме сошью…

– Ага, – понимающе кивнул старичок. – Ну ладно, позвольте откланяться!