— Ежели они отучат его пить, пусть себе бегает. — Так однажды вечером говорит Лопе мать. Говорит, как взрослому собеседнику. Лопе удивлен. Но потом мать все-таки взрывается: — Собаки поганые все они до единого. Выскребают из нас все, как подгоревшее варево из горшка. Если они тебе вдруг скажут, управляющий, либо еще кто, чтоб ты вернулся работать сюда, ты им тогда скажи: поцелуйте, мол, меня… Эт-то мы еще посмотрим! Это ж надо, паучье отродье!

Мать садится на лежанку и смотрит прямо перед собой неподвижным взглядом. Лишь под утро она переходит в спальню.

Как-то вечером, когда Лопе собирается в ночную смену, отец говорит:

— Вот ты идешь со своим рикзаком, так точно, Лопе Кляйнерман, осмелюсь доложить, к началу смены явился по вашему приказанию, так точно, с рикзаком и лампой, так точно, па-рядок и чистота… по вашему приказанию… Готлоб Кляйнерман, кто разорвет веревки… мы скоро разорвем все веревки. СА марширует, честь имею, хайль…

Лопе молчит и испытующе глядит на отца. Ему кажется, будто внутри у отца сидит другой человек, который нашептывает тому на ухо, что говорить. Да и совсем трезвым его не назовешь. Лопе задувает керосиновую лампу и оставляет отца впотемках на лежанке.

А волы после Лопе снова перешли к Гримке. Возвращаясь с ночной смены, Лопе видит, как Гримка запрягает.

— Вот ты мне… опять ты мне подсунул коровьи лепешки, вот так…

Лопе замечает потертую шкуру Вамбы. В некоторых местах кожа лопнула от ударов нетерпеливого Гримки. Вамба криво стоит в упряжке, пережевывая жвачку, и смотрит на Лопе кроткими глазами. Лопе невольно отводит взгляд.

Труда совсем отбилась от рук. Теперь она постоянно работает в женской бригаде, но отказывается работать рядом с матерью. Впрочем, мать почти не замечает ее. Лишь порой она погрозит кулаком через все поле:

— Да заткнись ты наконец, ни одной минуты не дадут человеку спокойно подумать!

Труда и женщины на другом конце поля некоторое время шушукаются. Им то и дело приходят на ум разные истории, над которыми можно посмеяться. По большей части — истории про мужчин.

— А потом они ка-ак стянут с него штаны… — рассказывает фрау Мюллер. Она уже выкинула из головы своего повесившегося мужа. Поговаривают, будто к ней иногда заходит по ночам мясник Францке.

— Штаны? — Труда хихикает. Мать запускает в нее камнем.

— Ах ты, дрянь эдакая, паучья нечисть…

— Ты никогда не бываешь черный, как другие шахтеры? — спрашивает Труда у Лопе.

— Нет, я ведь наверху работаю.

— Значит, ты не настоящий шахтер.

— А кто же я тогда?

— Да так, чучело черномазое.

Вот до чего порой доходит Трудина наглость.

И настает вечер, когда Труда не является к ужину.

Мать беспокойно ерзает на табуретке.

— Где только эта дрянь шляется? Боюсь, она уже гуляет с парнями. Ну я ж ее вздую!

— А почему ты разрешила ей справить новое платье? — И отец заталкивает себе в рот картофелину.

— Ты давай жуй, а с Трудой — это мое дело. Не может она всю жизнь ходить в отрепьях.

Лопе отправляется разыскивать Труду. И находит ее в орешнике, что растет вдоль усадебной стены. В темном закутке, где сходятся под углом два ряда живой изгороди. Находит он ее не одну. Сперва Лопе издали, на слух, пытается определить, чем заняты две темных человеческих фигуры. Труда приглушенно взвизгивает. «Так мяукают в сене котята», — думается Лопе. Вторая темная фигура гудит и смеется. Гулко, словно в пустом мешке. Лопе узнает голос Альберта Шнайдера.

Он подходит на несколько шагов поближе и видит, что Альберт обхватил Труду обеими руками. Труда молотит кулаками его под ребра, но Альберт не разжимает рук. Тогда она кусает его, и Альберт с приглушенным вскриком отпускает Труду.

— Ой-ей-ей, да ты все равно как наша кошка! — Альберт потирает укушенное место.

«Вы только поглядите, — думает Лопе, — а раньше-то он ее называл Вшивая Труда».

— Да, да, Труда Вшивая, — громко говорит он.

— Ой, кто это? — И Труда испуганно жмется к Альберту.

— Святой дух, — отвечает Лопе, — и его молния поразит вас обоих.

— Ах, это ты, чучело! — Труда облегченно вздыхает и отшатывается от Альберта. — Ты чего за мной бегаешь? Какое тебе до меня дело?

Альберт толкает Труду в бок и с несколько смущенным видом подходит к Лопе:

— Не называй ее вшивой, тогда и она не будет тебя дразнить.

— Вшивой? Это ведь ты ее так обозвал.

— Я-а-а?

— Да, ты… в школе ты ее так обозвал, а теперь липнешь к ней, как… как дворовый кобель…

— Вспомнил тоже… в школе… мы ж тогда детьми были…

— Чего это понадобилось нашему черномазому? — Издевательский смех Труды жжет Лопе, будто крапива.

Альберт Шнайдер торопится переменить тему. Он достает пачку сигарет, он угощает Лопе.

— Ты лучше покури, это успокаивает.

— Не лезь. Не нужны мне твои сигареты. Если я захочу… у меня и свои деньги есть, я зарабатываю, а ты их таскаешь.

— Как, как? Я таскаю?!

— Ясное дело. Таскаешь деньги у матери.

Терпение Альберта иссякает. Он отталкивает Труду и проходит мимо Лопе, чуть не задев его.

— А ты ступай домой. Не успела сходить к причастию, и уже шьешься с парнями.

Труда закрыла фартуком лицо и всхлипывает фальшивым голосом.

— Здорово ты его боишься, — поддразнивает Альберт уже с улицы.

Труда мгновенно выпускает фартук, набрасывается на Лопе, словно разъяренная клуша, и хватает брата за волосы. Потом она плюет ему в лицо и хочет удрать, но тут Лопе хватает ее и тоже хорошенько дергает за волосы. Труда орет. Ее крик — будто острый язычок пламени во тьме. В соседнем курятнике петух поднял сигнал тревоги, из замка доносится собачий лай.

— Ты, грязнуля поганый, не суй свой нос в мои дела, — верещит Труда и, утерев тыльной стороной ладони злые слезы, снова набрасывается на брата. И вот они схватываются в рукопашной, падают на землю, словно дерущиеся собаки, и катятся к навозной куче. Лишь когда могучие кулаки матери обрушиваются на обоих, а над разгоряченными лицами всплывает ее белый платок, они, все еще бранясь, выпускают друг друга. И, как истрепанные в драке боевые петухи, оба расходятся в разные стороны.

А туман становится все гуще. Порой он повисает между деревьями, словно тонкий слой ваты. Из крестьянских домов несется запах отварной брюквы. Полет скворцов в тумане кажется усталым. Порой воздух уже попахивает морозцем. По дворам вжикают пилы, и расколотые полешки со стуком падают с колоды. Потом ненадолго возвращается шелковистая синева воздуха, благоухание опавших листьев, пышное цветение поздних астр в палисадниках. Деревня готовится к дню святого Михаила.

Ни одна собака не знает, кто он был, этот Михаил. Много лет подряд никто даже и не вспоминал о его празднике, но теперь коммерческая часть деревенского населения вдруг взяла да и вспомнила. Торговля сейчас плетется, как усталая пара лошадей. Денег ни у кого нет. Человечество прокисает. В городе каждые пять минут придумывают что-нибудь новенькое. И до сих пор что-то продают, поскольку там умеют искусно навязать покупателю свой товар. Давно уже не наблюдалось такого душевного единства между торговцем Кнорпелем, Вильмом Тюделем, мясником Францке и булочником Бером. Хотя бы по одной этой причине им следует испытывать благодарность к старому Михаилу. Они вступают в переговоры с Густавом Пинком, председателем местного отделения социал-демократического ферейна.

Кроме того, они налаживают контакты с ферейном велосипедистов. Он очень возвысился за последнее время, этот ферейн. Теперь он даже и называется не ферейн, а местное отделение союза. Весь же союз вместе взятый именуется «Рабочий союз мотоциклистов и велосипедистов „Солидарность“». Организацию стрелковых соревнований берет на себя, разумеется, социал-демократическая группа. О чем речь! Густав Пинк даже принимает оскорбленный вид.

Группа не позволит отнимать у себя такую честь. Особого накала достигают страсти, когда речь заходит о карусели.