Вот и Густаву Пинку, председателю местного отделения социал-демократического ферейна, тоже ох как нелегко приходится с богом. Бог дарует каждому человеку духовный харч. Как иначе он мог бы стать богом? По большим праздникам Густав Пинк ходит в церковь, потому что так принято. И никогда не позабудет в страстной четверг сходить к причастию, потому что и все местные, кроме овчара Мальтена, Матильды Кляйнерман и красного Блемски, так делают. Правда, конторщик Фердинанд иногда, замечтавшись, тоже пропускает службу. Густав Пинк такой человек, что лучше и желать нельзя, и вся деревня его уважает как председателя. Еще он хороший стрелок; когда в военном ферейне были стрелковые соревнования, он даже стал королем стрелков и получил в награду дубовый венок с черно-красной перевитью.
— Да-да, сразу видно, кто еще не разучился стрелять, — говорили члены ферейна, провозглашая здравицу в честь своего председателя.
Лакей Леопольд состоял в ферейне велосипедистов, пока о том не проведал его милость. С тех пор Леопольду только и разрешено, что играть с Густавом Пинком в карты, потому что против Пинка как такового у его милости возражений нет.
— И такая вот личность ежеутренне подает мне одеваться, — сказал милостивый господин управляющему Конраду, когда узнал, что его лакей Леопольд состоит в красном ферейне велосипедистов. — Вы только подумайте, Конрад: первый человек, который каждодневно желает мне доброго утра, — это красный велосипедист.
Тут Леопольд устыдился и вышел из ферейна.
Меньше других размышляет на подобные темы парикмахер Бульке. Он делает всё и для всех. Он стрижет, бреет, он музицирует, он отыскивает при помощи бинокля, который величает микроскопом, трихины в опаленных свиных тушах. Он разносит по домам почту, он обмывает покойников, а по воскресным и праздничным дням накачивает мехи в органе. Ему незачем вступать в какой бы то ни было ферейн, потому что он и без того играет у них на всех юбилеях и торжествах. Еще у него есть четыре моргена земли, две козы и одна свинья. При посредстве одной из коз, которая, собственно, не коза, а козел, он печется об увеличении поголовья «шахтерских коров» во всей округе. За каждое покрытие он берет семьдесят пять пфеннигов, «потому как овес для козла — его ведь тоже даром не дают». Кроме того, парикмахер Бульке утюжит и подгоняет мужские костюмы. А для конфирмантов, когда покрой не так уж и важен, он даже шьет новые. Он пользует садовой землей и нашатырем кроликов, когда тех раздует. А если это не помогает и кролики все равно дохнут, значит, просто болезнь слишком далеко зашла.
А жандарм Гумприх тем временем задерживает озорников и преступников и либо сажает их под замок в пожарный сарай, либо препровождает в городскую тюрьму. У него все определяется сводом законов — это во-первых, и долгом — это во-вторых. Такой уж он человек, этот жандарм Гумприх. Когда он не хочет, он может и не увидеть нищего. Хотя из этого не следует, что он его вообще не видел.
Про домашнего учителя Маттисена господин конторщик Фердинанд говорит, будто тот крайне консервативен. Но, может быть, он говорит так просто потому, что Маттисен гуляет в парке с фрейлейн Кримхильдой, чтобы объяснять ей свойства тех или иных цветов. Теперь учитель Маттисен не живет в городе при господских сыновьях. Мало-помалу те привыкли обходиться без него. Вместо этого Маттисену по поручению его милости приходится сочинять трактат о роли помещиков в культурной жизни сельских округов. Душа у домашнего учителя Маттисена — словно белая промокашка. Но когда милостивый господин при виде темной розы утверждает, будто роза зеленовата на вид, Маттисен считает вполне допустимым, что роза и впрямь может показаться зеленой.
Остаются еще прочие, как, например, трактирщик Тюдель, мясник Францке, кукольник Гримка, — словом, их немало. Все они не борцы и не мученики, а вот живут же. Они словно вши земные, они отыскивают местечко, куда можно присосаться и где их не тронут. И еще остается великое множество женщин. Мать, например. Блемска сказал Лопе, что мать у него почти анархистка. Что было отвечать на такие слова? И кто тогда Стина, горничная из замка? После того как зажила рана, нанесенная саблей, некоторое время у Стины все было вполне благополучно. Потом она вдруг опять разболелась и опять пошла к Мальтену, чтоб тот ее вылечил. На сей раз у Стины оказалась опухоль в животе. Так, во всяком случае, сказала фрау Венскат, когда они прореживали брюкву. А овчар Мальтен как раз занимался чтением и не испытывал ни малейшего желания кого бы то ни было исцелять. Овчар Мальтен может распознать любую болезнь, для этого ему достаточно даже беглого взгляда.
— Ступай к врачу! — крикнул Мальтен из своего спального закутка. — И пусть старый ротмистр раскошеливается.
Стина рыдала и зажимала живот обеими руками. Но Мальтен остался неумолим, как давеча, когда Вильгельма Вемпеля укусила гадюка.
Неужели Стина умрет? Похоже на то, потому что тело у нее вскоре начало раздуваться все больше и больше. Копая картошку, женщины толковали о том, что это у нее ребенок, а вовсе никакая не болезнь. Так и оказалось. Стина родила его однажды вечером у своей подружки Греты Пинк, потому что не могла заявиться к себе домой, в соседнюю деревню, с животом. А Густав Пинк ничего не имел против того, чтобы Стина произвела на свет ребенка именно в его доме.
— Это общественная потребность, — сказал он на очередном собрании ферейна, — и мы должны соединенными усилиями выступить против косности известных кругов.
Но соединенными усилиями они так и не выступили, а Стина не могла же убирать барские покои с ребенком на руках. Вдобавок милостивая госпожа недолюбливала маленьких детей. Она и своих-то детей не кормила грудью, а передала их на попечение кормилицы-сорбки. Так Стина и осталась жить у Густава Пинка, тот не возражал и даже выделил ей у себя комнатку. Стина больше не работала, а с голоду все-таки не померла. Об этом позаботился Густав Пинк, тут уж ничего не скажешь.
— Кто получал удовольствие, тот и расплачиваться должен, — сказал он и начал присматривать за Стиной строго, как за собственной дочерью. И, стало быть, у Густава Пинка проживала теперь маленькая дочь его милости. Впрочем, его милость это обстоятельство не смущало. Более того, когда Стина, уложив девочку в новую коляску, подъехала к замковой кухне, чтобы повидать своих подружек, кухонных девушек, милостивый господин велел управляющему согнать ее со двора. Тут Стина расплакалась и погрозила кулачком в сторону замка. А больше ровным счетом ничего не произошло.
— Ты и сам когда-нибудь поймешь, — наставлял Лопе Блемска, — все вертится вокруг классовых различий.
Но Лопе, со своей стороны, установил, что в деревне вообще все идет кувырком. Никаких там классов. Просто сплошная неразбериха, а он, Лопе, страдает оттого, что уродился такой глупый. Наверно, ему надо еще читать и читать. И он читает, ходит за волами, вяжет веники и читает все, что ни попадется под руки. Но и в книжках такая же неразбериха. Лопе думает, что заболел. Надо бы сходить к овчару Мальтену и посоветоваться.
Несколько дней он раздумывает, потому что не знает, как к нему теперь относится овчар, но потом воскресным днем он все-таки выполняет свое намерение. Овчар раскатисто смеется, и в его смехе словно ударяются друг о друга твердые сосульки.
— О-хо-хо-хохонюшки, клянусь дерьмочешуйчатым драконом! Это рабочие — сила? Ха-ха-ха! Видать, тебе задурил голову какой-нибудь тип, который и штаны-то надевает в белых перчатках. Рабочие… ха-ха-ха!.. Самая глупая тварь в этом лживом мире… дерьмовый народец… клянусь колючим кактусом… ты вот скажи мне… это похоже… ну… представь себе: человек сидит в луже и шлепает ладонями по грязи, другой хочет пройти мимо, но его тоже затягивают в лужу. Пролетарии бегут друг за дружкой все равно как куры, когда одной из них удается схватить дождевого червя. И не лезь ко мне с этими пачкунами! Богач стоит за углом и скалится во весь рот… хе-хе-хе… вот дайте срок, пока все эти социал-демократы, анархисты, синдикалисты, и христианские социалисты, и все эти благочестивые секты… ха-ха-ха… организованная в секты глупость… пока все они сдуру не схватятся на кулачки. Богач — тот стоит за углом, держит наготове открытый мешок, пока все они, дружка за дружкой, дружка за дружкой, сослепу не вскочат в этот мешок, золотозадый всех их посадит в мешок и пройдется сверху своей дубиной. Вот и все, и кончен бал.
