Цены растут, нимало не считаясь с заработками покупателей. В Босдом просачивается нечто, чему коммивояжеры дают название инфляция.Карле Наконц называет ее инфаляция,Коаллова Густа — унфаляция,а каретник Шеставича, само собой, — инфляшия.Люди толкуют, будто эта напасть идет к нам из Берлина. Между прочим, из Берлина пришел, вытеснив инфлюэнцу, и грипп, человечья чумка, как называет его дедушка. А инфляция, на мой взгляд, — это нечто вроде гриппа у денег.
Дедушка, мозговой трестнашей семьи, сидит у себя в мезонине и все считает, все считает.
— Вскорости от вашей земле ни камушка не останется, — утверждает он. Поскольку, если верить дедушкиным расчетам, у нас ничего почти не осталось, а мы знай себе живем дальше, мы, должно быть, повисли в воздухе.
— То-то будет грому, когда вы шмякнетесь оземь, — предостерегает дедушка.
Я жду, когда будет гром, жду без особого страха, скорей с любопытством. Мне еще невдомек, что такого рода зависание в воздухе — не диковина в мире экономики, что порой целые правительства вместе со своими странами и народами проносятся сквозь время, оторвавшись от земли.
Владельцы шахты господа фон Понсе собирают урожай на земле и под землей. Впрочем, на земле урожай не такой обильный, овес дает тощие метелки, рожь — мелкий колос, потому что те же Понсе, собирая урожай угля, отсасывают подпочвенные воды. Но рига у них тем не менее есть, и они свозят туда свое зерно, обмолачивают его, а потом ждут, когда на рынке сложатся подходящие цены.
Рига стоит метрах примерно в ста от мельницы на скудной песчаной почве, и, когда зерно продано, большое деревянное здание пустует. В тот год, о котором я веду речь, Заступайтов Густав при помощи своей мандолины превращает ригу в мюзик-холл.В пустой риге такое красивое эхо, каждый звук хвастливо заявляет о себе, задается, важничает и усиливает музыкальные амбиции Густава.
Проходит неделя, потом другая, и у Густава возникает потребность в ударном инструменте. Он уговаривает Альфредко, своего брата, который окончательно перерос статус древесной обезьяны, заказать себе таковой по почте.
Альфредко листает каталог фирмы Август Тогенбрук из Цвибака.Лично он предпочел бы ружье, и Густав обещает ему ружье, только пусть сперва закажет какой-нибудь ударный инструмент.
— А платить кто будет? — спрашивает Альфредко.
— Не твоя забота, — отвечает Густав.
Густав мстит своему отцу, среднему мельнику, за растерзанную мандолину, мстит долго и накладно. Он наставляет Альфредко, как добывать деньги для заказов: ящики из-под сигар, что рядом со шляпой! Получать снова поручено мне, а за хлопоты Густав награждает меня книгой, которая приходит в той же посылке: Тарзан у обезьян!
Я тотчас скрываюсь в дебрях девственного леса, вместе с молодым Тарзаном меня похищает обезьяна, вместе с ним я учусь по букварю, оставленному его покойными родителями в лесной хижине, я учу английский по тому методу, которым и по сей день пользуются исследователи иероглифов. Я читаю запоем, и тут, помимо всего прочего, меня осеняет великолепная идея: как только мне удастся выкроить свободную минуту среди всех моих обязанностей и домашних заданий, я начну изучать французский, и начну таким способом, который я сам, как мне кажется, и открыл. Способ этот чрезвычайно прост, даже удивительно, что его никто не открыл раньше: я выучу французскую азбуку, а потом из отдельных букв буду составлять названия предметов, которые меня окружают. О, я был смекалистый ребенок, сегодня меня прозвали бы фантазером.
Я в восторге от Тарзана, я в восторге от того, как он, будучи уже взрослой обезьяной и владея двумя языками, обезьяньим и английским, скачет по деревьям, а у английского профессора, который в визитке разъезжает по джунглям, он коварно похищает дочь и утаскивает за собой на дерево, чтобы было на ком проверить свое знание английского языка. К сожалению, на этом месте я с горечью вспоминаю, что решительно не способен лазить по деревьям и что поэтому мне не суждено втащить к себе на дерево образованную девицу, профессорскую дочь, и так далее.
Я и думать позабыл про Густава и Альфредко и про то, как они управятся со своими инструментами. Я с головой ушел в жизнь джунглей и выныриваю, только когда мои родители заводят разговор про растущую покупательскую страсть мельниковых сыновей.
— Небось добрались до тех ящиков из-под сигар, — говорит моя мать. — Да и то сказать, хоть какой прок будет с ихних денег.
Я первый раз вижу, что моя мать способна радоваться убыткам своего соседа, то есть нашенского конкурента,как она его называет.
От этого открытия у меня становится муторно на душе. Я отбрасываю то, что принято называть тактом, и в лоб спрашиваю Густава, не из сигарных ли ящиков среднего мельника взял он те деньги, с которыми обращается, словно малое дитя с песочком.
— Нашенский ни черта не заметит, — отвечает Густав, — небось я могу потребовать возмещения расходов за поломатую мандолину. Ящики все равно полнехоньки до краев, — уверяет меня Густав, а берет он лишь те деньги, которые перебежали через край.
А средний мельник тем временем набивает деньгами четвертый ящик. Мать старается оправдать себя, глядя, как мельниковы сыновья радостно налетают на товары:
— Деньги все едино с каждым днем теряют цену, пусть хоть ребята порадуются.
В одно воскресенье, ближе к вечеру, она продает Альфредко литровую бутылку малинового сиропа и несколько коробок конфет. Надо же как-то отметить покупку духового ружья. Альфредко устраивает стрелковый праздник:пятнадцать босдомских мальчишек галдят у нас во дворе. Детектив Кашвалла выбивается из сил. Бабусеньке-полторусеньке надо приглядеть, чтоб никто никому не попал в глаз.
Королем стрелков делается толстый Юрко Стопран. Ну и ну! Юрко близорукий, он даже здоровается с деревьями, что растут вдоль дороги. Он делает это на всякий случай: вдруг дерево вовсе не дерево, а учитель Румпош. Мы берем интервью у новоявленного короля: «Мишень-то я, в общем-то, видел», — говорит он.
Праздничная трапеза, состоящая из одних конфет, пробуждает жажду. Из литровой бутылки сиропа Альфредко делает целое ведро малинового лимонада. Король, которому положено пить первым, становится на колени и хлебает, словно бычок, из ведра, хлебает и хлебает, так что вчуже становится страшно, как бы у него из штанов не потекло. Второй и третий короли пьют за ним, а когда в ведре остается не больше половины, его поднимают, и теперь пьем мы все как из братины. Лимонад бежит по нашим подбородкам и стекает в песок, так что черным дворовым муравьям тоже перепадает частичка от нашего стрелкового праздника.Моя мать стоит за присборенной гардиной, глядит на нашу возню и отнюдь не огорчена удачной воскресной торговлей.
Мне невольно приходят на ум слова бабы Майки: «Кто занялся торговлей, того нечистый уже схватил за задницу». Не оттого ли мягкое место у моей матери больше чем надо выдается назад? Между матерью и Майкой нет ладу (так у нас вежливо говорят про тех, кто грызется между собой).
— Ежели бог есть, у его все одно имени нет, — утверждает баба Майка, — потому как, ежели у кого есть имя, у его есть и ноги, а тут уж звестное дело: они пали к евоным ногам, а потом, значит, они облобызали евоные ноги.
На взгляд моей матери, все эти разговоры — сплошное язычество. И что она привязалась к торговым людям, старая дура? Сама-то она, часом, не снюхалась с главным конеторговцем, какой только есть на свете?
Кому же верить, матери или бабе Майке?
Ханкины глаза и охочие до поцелуев губы вселяют тревогу в мужские сердца. Есть такие парни, которые, едва воротясь со смены и отмыв угольную пыль, садятся у нас на кухонную скамью либо на приступочке в старой пекарне, сидят там, что твои кобели, и провожают взглядом каждое движение Ханки. Моей матери эти посетители никак не мешают. За время своего сиденья парни и съедят что ни то, и пивка выпьют, и шоколадку купят — для Ханки, либо поставят остальным по рюмочке мятного ликера из нелегальных материных погребов. Одного парня, который уселся всех основательней и, надо думать, имеет на Ханку наиболее серьезные виды, звать Райнольд, это брат моего дружка Германа. Райнольд так долго водит влюбленными глазами за снующей взад-вперед Ханкой, что та под конец дарит его ответным взглядом. Но чаще всего Ханка забывает нежно взглянуть на Райнольда. Значит, не по сердцу он ей, и Райнольд пьет пиво, бутылка за бутылкой, пока не сползет со ступеньки и не пойдет, качаясь, к дверям, обронив на ходу:
