Непропеченные хлебы отравляют не только отца, но и Ханку ядом неверия в свои силы: достаточно ли она натопила печь? И чернявая Марта, которая помогала отцу замешивать тесто, пытается отыскать в этой истории собственную вину. Идеальная форма годного на продажу черного хлеба послевоенной поры куда-то задевалась и ждет не дождется, когда ее отыщут. Вторая попытка отца на этом поприще приводит к возникновению формы, которую можно рассматривать как предшественницу идеальной, и уже приходят люди, признающие новую выпечку за полноценный хлеб и даже покупающие ее.

Первый покупатель — это мой дружок Герман Витлинг.

— Разреши, пожалуйста, я на тебя плюну, — обращается к нему моя мать.

В Босдоме не заведено спрашивать разрешения, если кто-то хочет на кого-то плюнуть.

Герман съеживается, но мать плюет не по-настоящему, она плюет на пол за его спиной и готова поплевать также на деньги первого покупателя,но тут Герман говорит: «Запишите за нами, как раньше». В Босдоме царит дух современной торговли: безналичные расчеты!

И с другими покупателями дело обстоит не лучше. Это все сплошь люди, которые в пекарне при мельнице задолжали за две недели, а то и больше. Мать полагается на деньги, занятые у дедушки, она пускает в ход весь свой шарм и антилогику, чтобы укротить рассудительного отца.

— Если мы будем отпускать в долг, мы переманим всех покупателей от Заступайта, — говорит она и заводит долговую книгу.

Сперва для этой цели берется обычная школьная тетрадь — по двадцать строчек на страницу, но спустя небольшое время приходится заменить ее на толстую амбарную книгу с пронумерованными страницами. На каждой странице красивыми буквами выведено имя должника, буквы похожи на те, какими вышито полотенце в кухне: Кто рано встает, тому бог подает.

Через некоторое время страницы книги украшены образцами почерка всех членов семьи: «Четыри булочки и одна табачная жевачка» — запись отца. Для пробы он несколько раз сделал эту запись с элегантными завитушками на отдельном листке бумаги, а завитушки он подсмотрел у бродячих торговцев.

«Адин фунд лярту», — пишет Ханка. Имеется в виду лярд, белый американский свиной жир.

«Дин фут муки» — это старалась моя сестра.

«Один фунт пошина», — пишу я, потому что дедушка говорит не «пшено», а «пошино».

Бабушка пишет: «Пять силедык», за каковой надписью скрываются соленые рыбки из бочки.

Каждый из членов семьи идет по орфографии своим, нехоженым путем. Но как, скажите на милость, писал Старый Фриц,которому прусские души в нашей среде хотят воздавать почести? И какая великая поэзия дошла до нас стараниями Гёте, чья орфография никак не удовлетворила бы присяжных бумагомарак?!

Правописание — предмет, созданный исключительно для поддержания в учителях чувства самоуважения — не только сегодня, но и в дни моего детства, — вело себя подобно блуждающим пескам. Например, слово «зал» пишут как кому заблагорассудится: кто «зал», кто на старый лад «зала» или даже «зало».

Если судить по тому, как мы именуем хлеб, который нас кормит в двойном смысле, можно прийти к выводу, что наше торговое заведение не гонится за модой, ибо не только на вывеске над дверью можно прочитать «ржанина», но даже в так называемой старой пекарне, куда проходят через лавку, можно досыта начитаться следующей премудростью: «Матушка-рож кормит всех сплошь», и так много раз подряд, можно поглядеть налево, можно направо, можно повернуться, и всякий раз ты будешь убеждаться, что «матушка-рож кормит всех сплошь». Речение это вьется, как гирлянда по краю изразцовой выкладки.

Мы очень гордимся своей гирляндой. Ну у кого еще есть такая? Каждый посетитель сперва прочтет ее, потом повернется вокруг своей оси, понимающе улыбнется и промолвит: «Так оно и есть», и никого не смущает маленькое упущение по части орфографии.

Не успела нашей лавке минуть неделя, как к нам приходит один человек, плюгавенький такой дяденька с козлиной бородкой. Дяденька называет себя хозяином типографии, печатающей открытки. Он выкладывает на прилавок целую кипу прескверно напечатанных открыток.

На них изображены наиболее примечательные строения округа Гродок, по два — на каждой: пожарное депо и памятник воинам в Зеллесене; трактир «Швейцарское подворье» и жандармский участок в Грос-Луе. Наиболее примечательными зданиями в каждом селе неизбежно оказываются школа и трактир, памятник воинам и торговля колониальными товарами. Родники, пруды, ветряные мельницы, поля цветущей гречихи, рощицы и леса не достойны отображения, они представляют собой невозделанную окружающую среду, они менее сенсационны, чем пожарные депо и бакалейные лавки.

Для босдомской открытки человечек, которого зовут Гайслер, избрал школу и лавку нашего отца «Ржанина, здоба и торговля колониальными товарами».

Привет из Босдома, черт подери! Вот это да! Это стоящее дело!

— Но не меньше тысячи экземпляров, — говорит плюгавый гость.

Отец вздрагивает, но Гайслер спешит его успокоить:

— Я вам сделаю по пять пфеннигов за штуку, а вы их продавайте по десять или по сколько хотите. — И тогда в ушах у матери оживает дедушкина премудрость: «Коммерсант должон хорошо считать, всего лучшей — в уме».

Сто процентов барыша с каждой открытки! — прикидывает между тем мать. В селе пятьсот жителей, уж худо-бедно два раза в год каждый из них захочет с помощью открытки Привет из Босдомаизвестить окружающий мир, что он покамест жив и даже здоров: дважды пятьсот, а год — не оглянешься, и прошел, и тысяча открыток разлетелась по белу свету, в ящике из-под открыток пусто, шесть картонных стенок не замыкают ничего, кроме воздуха, и пятьдесят марок осело в кармане; про налоги и торговые издержки эта женщина, то есть моя мать, не имеет ни малейшего представления, но зато в искусстве уговаривать она не знает себе равных, никогда не знала и знать не будет; мать излучала особый шарм,а какой он был, этот шарм, сказать не могу, я ведь ее сын.

— Подумай, Генрих, — говорит она отцу, — каждая открытка уйдет в далекий мир, у нее будет своя судьба, бумажные голуби разлетятся из нашего дома во все концы света. Тауерше бы до этого отродясь не додуматься.

— До этого, может, и нет, зато у ней счета были печатные и со знаком фирмы. И белые тарелки для тортов.

— Все ложь и обман, — возражает мать. — Ты видел здесь хоть один торт, когда мы въехали?

— За войну торты вышли из моды, — не сдается отец.

— Заступайся за свою Тауершу, — говорит мать со свойственной ей несокрушимой антилогикой, — заступайся, заступайся.

Стопка картонных тарелочек для тортов хранится на чердаке рядом с отцовскими корзинами. Когда нам припадает охота, мы используем их как диски для метания и перебрасываем через крышу. Тарелочки лихо летают, но при встречном ветре они падают на крышу, словно лишние звездочки, скатившиеся с неба.

Мать тем временем продолжает уговаривать отца:

— Между протчим, мы могли бы все стать перед домом, чтобы и нас тоже сняли.

Отец навострил уши.

— Мы могли бы послать открытку дяде Стефану в Америку, чтобы показать ему, где мы есть и какие мы, — говорит мать.

Отцовское тщеславие начинает взбрыкивать. Он вспоминает про своего старшего брата, что живет в Америке, и представляет себе, как тот, оглаживая усы, произносит: «Вы только поглядите на нашего little Henry in Germany! Вот он снялся вместе с children перед домом of himself. Это ж надо!» Гордое предвкушение прокладывает путь к отцовской мошне.

— Беру! Тысячу!

После чего однажды утром в самое неподходящее время к нам с хозяйским видом заявляется колченогий Гайслер. У Гайслера при себе аппарат, с помощью которого он и за пределами нашей жизни сможет показать, как мы когда-то выглядели. Поэтому он нетерпеливо топает искривленной ногой и командует: «Живо! Живо! У меня время нет!»

Отец как раз посадил хлебы в печь, а булочнику не подобает отлучаться, когда хлеб сидит в печи. Хлебы желают, чтобы их двигали взад и вперед, то есть, выражаясь научным языком, перемещали, не то одна коврига выйдет из печи светло-желтая, а другая — черная. В душе отца профессиональная честь борется с тщеславием. Тщеславие одерживает победу.