Впрочем, довольно с нас речей и значков. Курасельщикшипит от злости: такая толпа на площади, а курасельпростаивает. Чего ради его пригласили со всем заведением в этот вонючий Босдом? Он запускает шарманку, и ее пронзительный вопль врывается в последнюю речь. Валенсия, твои глаза огнем меня жгут и душу мою из тела влекут, — играет шарманка. Подростки, мелюзга со стекольного завода подхватывают текст куплетов, они поют ломкими голосами, по которым сразу видно, что они уже не дети, но еще не взрослые: Валенсия, в твоих губах всегда сигарета «Салем»…Освящение знамени нарушено, жизнь, которой чужда всякая ложная торжественность, заставила курасельщикаразъяриться, а стекольщиков запеть ломкими голосами.
Карусель была полнехонька еще до того, как тигром зарычала шарманка. Первые три круга — бесплатные, они отданы детям, которые помогали устанавливать эту пеструю круговерть. Я подносил распорки для купола и пестрые облицовочные пластины, я исконно добровольный участник строительства и предъявляю бумажную полоску в подтверждение этого факта. На полоске жена карусельщика написала чернильным карандашом какую-то закорючку, которая должна представлять собой букву «б» — талон на бесплатную поездку.
Прикажете мне взобраться на деревянную лошадку и трястись на ней, когда я, можно сказать, уже достаточно взрослый, чтобы выезжать на конской ярмарке самых норовистых лошадей? Уронить свою честь, честь опытного наездника, сев на деревянную лошадку? С другой стороны, мне, опытному вознице, не по душе залезать в игрушечную коляску и все ездить, все ездить по кругу, не имея возможности свернуть. Так что же, быть дураком и не воспользоваться бесплатным билетом? Что у тебя есть, то и есть, с тем и надо весть дело,как говорит дедушка. Впрочем, тот же дедушка говорит и так: «Человек сам себе должон помогать. Коли кто хочет быть при барыше, тому и три дня рождения в год не заказаны».
Карусель приводит в движение симпатичный меринок. Он запряжен во внутреннем круге платформы; он шустрый, он еще не устал и трюхает веселой трусцой. Я сажусь в карету позади меринка и чувствую себя теперь как возчик всей карусели, при желании я мог бы сказать «тпрр-ру!» и остановить карусель, при желании я мог бы крикнуть «н-но!» и снова пустить карусель. Моя честь, честь заядлого лошадника, спасена.
Пока я совершаю первый дармовой круг, деревянная птица, создание Шеставичи, в ларьке у моей матери получает свою первую оплеуху от стекольного ученика. Деревянная птица — эта карусель в миниатюре — крутится и крутится, потом застывает, уткнувшись клювом в цифру двенадцать. Главный выигрыш! — горланят мальчишки-ученики, и листья липы, под которой установлен наш киоск, содрогаются.
Я прозевал освящение деревянного дятла, я первый раз наблюдаю в себе тот ярмарочно-цирковой азарт, с которым уже так и не расстанусь до конца своих дней. Я готов разорваться на части, так много событий, которые я хотел бы поглядеть, одновременно происходят на площади: покуда я совершаю круг за кругом вместе с буланым меринком, деревенская капелла вступает в спор с карусельной шарманкой. Шарманка заводит припевку про Августа, у которого совсем не осталось волос, деревенская капелла противопоставляет ей вальс о бледной красотке в зеленой долине. Я не прочь бы узнать, какая сторона победит в споре, если слушать издалека. Карусель удерживает меня в зоне звуков про лысого Августа, но любопытство мое так разгорается, что я добровольно отрекаюсь от еще двух дармовых кругов и пробую отыскать за пределами празднества такую точку, откуда можно будет слышать, как сшибаются обе мелодии. Точку мне обнаружить не удается, но я чувствую, что звучащий во мне приказ на какое-то мгновение отделяет меня от всего происходящего на площади.
Да, я совсем забыл рассказать, где именно селились рыцари-разбойники, когда жили в Босдоме. Ну как вы думаете, где? Разумеется, в господском доме. В помещичьем саду, на том месте, где сейчас стоит господский дом, некогда стоял древний рыцарский замок. Всякому известно, что и по сей день через подвал господского дома можно попасть в подземный лаз, который ведет к Дубравепозади Толстой Липы и там выходит наружу. Через этот, засыпанный нынче, выход выбирались они, рыцари-разбойники, и скакали на Гродский большак и отнимали у проезжих купцов товар, прежде всего перец и вообще пряности.
Не одному из нас в молодые годы выпало счастье наведаться по приглашению одной из вечно меняющихся кухарок госпожи баронессы в господский подвал для любовных утех. Там очередной счастливчик своими глазами видел, что задняя стена подвала выложена из камня. Правда, на свете едва ли сыщется подвал, задняя стенка которого не выложена из камня, но те же счастливчики могли убедиться, что эта выложена из особенно крупных камней, прямо из обломков скалы, чтобы никому не вздумалось лезть в подземный ход за рыцарскими сокровищами, которые там хранятся.
Что разговоры насчет подземного хода — не пустая выдумка, подтверждали люди из других сел и даже из Гродка, которые слышали о нем рассказы. Кроме того, существовала хроника, ее можно было взять в окружной библиотеке-передвижке, чтобы прочесть следующее: «Между господским домом в Босдоме и лежащей поблизости дубравой существовал, судя по всему, подземный ход, в настоящее время, по всей вероятности, обвалившийся».
Наши велосипедисты, цивилизованные потомки рыцарей-разбойников, соревнуются в стрельбе на дворе у Бубнерки, причем в задней его части, там, где двор граничит с полем, другими словами, позади домика, именуемого у нас сортирий. Сортирийсооружен в соответствии с полицейским предписанием. Для мужчин — отдельно, для женщин — отдельно, но пользуются им, лишь когда в трактире бывают танцы. По обычным дням предписания полиции игнорируются. Для уставших после трудового дня шахтеров Бубнерка соорудила перед своим трактиром сразу налево дощатую загородку, но в темноте гости, обуреваемые желанием отлить водичку, не доходят даже и до нее. Зря, что ли, у трактира есть стены плюс четыре липы, в честь которых он и назван. Вот когда бывают танцы, есть риск, что нагрянет жандарм с проверкой и что людям, которые щедро удобряют почву, дабы избавить трактирщика от необходимости завозить навоз, придется платить штраф. Надо же, наконец, навести порядок в этом Босдоме!
Левая сторона стрельбища — забор из штакетника, который отделяет участок Бубнерки от поля. Правую размечают канатами. А кто подлезет под веревку, тот будет сам виноват, если в него попадут. Когда проверщики мишеней сменяются, а это, как правило, мальчишки моего возраста, стрельбу не прерывают. Наш рост не доходит до прицельной линии. Прицельная линия — это своего рода невидимая веревка, ограничивающая стрельбище снизу, мы же, всецело полагаясь на мастерство стрелков-велосипедистов, снуем под этой линией. Если кто пригнется, чтобы стать еще меньше, его высмеют как жалкого труса.
Прощай, Луиза, не плачь, роднуля. / В цель попадает не каждая пуля…
Укрытие, в котором прячется проверщик вблизи мишени, — это дамская часть сортирия. Выстрел нередко сопровождается визгом, не потому, разумеется, что пуля угодила в какую-нибудь женщину, а потому, что разгоряченные девицы невольно взвизгивают, обнаружив в передней своего туалета мальчишку, который не выказывает ни малейшей охоты покинуть столь интимное заведение.
У прицельной стенки нашему брату приходится задерживаться, чтобы собрать пустые гильзы от шестимиллиметровых пуль. Такие гильзы — излюбленный предмет мены и торговли… За две гильзы дают один стеклянный шарик, а за десять — рогатку, которую не стыдно показать людям. Существуют и другие возможности применения патронной гильзы, которую у нас принято называть капсюлем. Пустую гильзу можно набить пистонами, положить на рубочную колоду, ударить тяжелым молотком либо тупой стороной топора, и получится такой взрыв, что хоть куда, правда не совсем безопасный.
А Франце Будеритч, как-то раз насадив себе пустую гильзу на один из передних зубов, улыбается медной улыбкой и утверждает, будто у него теперь есть золотой зуб, а значит, и сам он благородный, как фон-барон. Три дня спустя зубной врач в Дёбене вырывает баронство изо рта у Франце.
