Но вот открылась дверь, и вошел огромный и волосатый, как медведь, как йети, человек в белом халате с листком бумаги в правой руке. Он равнодушно глянул на меня и, приблизив листок к глазам, осведомился о моем имени и адресе. Я торопливо ему ответил, горя желанием, чтобы все это закончилось, хорошо или плохо, но закончилось.

– Можете идти, – сказал человек-медведь таким тоном, словно бросил мне мимоходом «Привет, как живешь?», и сунул бумажку в карман халата.

Я стоял и тупо молчал, а когда пришел в себя, шагнул к нему и протянул руку.

– Каков результат анализа?

– Результат? – Голос этого йети звучал глухо и устало, как у человека, обремененного тяжкими заботами и хлопотами. – Отрицательный.

Отрицательный. Что значит отрицательный? Как фотонегатив, как нечто плохое, противоположное позитиву? Впрочем, я понял ответ, но мне очень хотелось, чтобы услышанное повторил человек-медведь. В тот момент от него и его голоса зависела моя жизнь.

– Отрицательный? – произнес я слабым голосом.

– Вы не ВИЧ-позитивный, – на сей раз его голос звучал для меня музыкой, ликованием. – Вы не инфицированы.

Я не ВИЧ-инфицированный, не заражен, не умру, буду жить! Все происходившее показалось не чем иным, как кошмарным сном, от которого вдруг пробудился. Жизнь – замечательная штука, и вполне стоило ее прожить. В патио заливался соловей, и его трели выражали радость, радость бытия. Блаженством было ощутить собственную кровь, теплом разливавшуюся по телу, по рукам и ногам. Моя кровь еще многие годы будет бежать по моим жилам – чистая, сильная, здоровая, кровь счастливого человека. Мне хотелось прыгать, тискать доктора в объятиях, говорить ему, что люблю его за то, что он принес мне самую радостную новость в жизни, за то, что, наверное, он сам сделал анализ и убедился, что моя кровь вполне здорова. В диком восторге я пожал ему руку.

– Спасибо, доктор, огромное спасибо. Вы не знаете, какой камень с моей души сняли.

– Знаю, – сказал он и впервые улыбнулся. Как хороша была его добрая улыбка, как белы его прекрасные ровные зубы. – Оберегайтесь, – добавил он и повернулся к двери.

Наверное, за стеной другие, подобные мне люди ждали от него приговора: жизнь или смерть.

– А моя спутница?

– Спутница?

– Та девушка, которая пришла вместе со мной делать анализ. Ее фамилия Родригес Эстрада Пальма.

– А, – медик небрежно махнул рукой. – Она инфицирована и останется здесь.

Кровь сразу отхлынула у меня от головы и, наверное, вся вдруг оказалась в каком-то одном месте моего туловища, ибо руки похолодели, лицо побледнело. По телу прошел озноб, ноги подкосились, и мне пришлось опуститься на скамью.

– Вы в этом уверены? – Голос мой дрогнул.

– В чем? – Человек-медведь взглянул на свои часы.

– В правильности анализа. Нет ли там ошибки?

Человек поджал губы, качнул головой и мрачно посмотрел на меня.

– К сожалению, нет. Анализы у нас производятся ответственно и аккуратно. Кем она вам приходится?

Я невольно замешкался. В каких отношениях Моника состояла со мной? Юридически – ни в каких. Нас не связывали те отношения, которые признает общество, это проклятое общество. Кем была мне Моника? Невестой, любовницей, женой? Как определить то, что нас связывало?

– Она – моя любовь, – сказал я и почувствовал, что пустил слезу. Но, возможно, тот человек меня понял.

Моя история, как все истории любви, подошла к концу, но, в отличие от других историй, не закончится фразой: «И они долго и счастливо жили-поживали, добра наживали».

В тот понедельник, в тот страшный понедельник я узнал, что Моника больна, и узнал, что сам я здоров. Меня оттуда отпустили, а Монике пришлось остаться. Нам дали поговорить всего несколько минут, и при расставании она смотрела на меня своими большими чудесными зелеными глазами, и в них светилась тоска, глубокая тоска, но еще и покорность судьбе. «Пречистая Дева мне поможет», – сказала она и попыталась улыбнуться. «Поможет. Люблю тебя», – сказал я. «И я тебя, очень». – «Завтра приду к тебе».

Мы крепко обнялись, и я вышел, как оглушенный, из клиники, стараясь не разреветься. «Мне жить, а Монике – умереть», – стучало в голове, когда я шел по улице под палящим солнцем, не ведая, что теперь делать и о чем думать, брел, сам не зная куда, обвиняя себя в том, что я здоров, а она умирает. В конце концов пришел к выводу: мне не в чем себя винить, разве лишь в том, что порадовался своей удаче, но ничем помочь я ей не могу, и мне остается только навещать ее, побольше быть с нею и ободрять по мере сил.

Решение состоялось. Трибунал вынес свой обвинительный приговор, который обжалованию не подлежит. Все пойдет своим чередом, только мне будет немного хуже, Монике и Лу совсем плохо, но обьщенная жизнь от этого ничуть не изменится. Такая вот она выпала нам, дерьмовая никчемная жизнь.

Поздним вечером я вернулся в Ведадо и чувствовал себя так, будто меня измолотили дубинками в полицейском участке. Есть не хотелось, и сон сморил лишь к рассвету.

Спал я тяжело, казалось, не хватает воздуха, и к шести утра был уже на ногах, снова и снова спрашивая себя: что теперь делать?

По привычке позавтракал и собрался уходить. Вначале хотел позвонить Франсису, но телефон не работал. Спускаясь по лестнице, столкнулся с сеньорой Флорес, которая радушно со мной поздоровалась. Я мило улыбнулся ей и ее собаке и отправился по своим делам, делам квартирного обменщика.

Я занимался обменами все то время, пока болела Моника. Потом стал помощником мясника на рынке сельхозпродуктов и торговал мясом, позже работал на пару с Франсисом, но в конечном итоге опять вернулся к обмену жилья. Монику я навещал все те дни, что были отведены в спидатории для посещений. Даже тогда, когда лил дождь, или были трудности с транспортом, или надо было оформить срочную сделку, я являлся туда с цветочком в руке, с книгой, с ее любимым сладким печеньем. Она меня встречала улыбкой, ее прекрасные зеленые глаза светились, но мало-помалу угасали, пока в далекой ночи не стал мерцать лишь слабый огонек, в конце концов тоже угасший.

Иногда я ходил туда с Франсисом, но, как правило, один; несколько раз повидал Малу; она всегда была мрачна и груба, и я больше ее не навещал.

Время шло, кое-что менялось, многое оставалось прежним. Полиция усилила гонения на хинетер,и они исчезли с улиц, чтобы появиться в других местах. Сеньора Крус умерла, и никто не знает, где теперь ее собаки, которые, видимо, бродят по улицам города. Кета окончательно обосновалась в сумасшедшем доме, Маруха продолжает угадывать будущее, Юмалайди управляет кафе-закусочной и больше не хинетерит, Милагрос приезжала из Мексики, чтобы забрать туда своего мужа Эрмеса. Книжнику Ремберто запретили продавать книги на базаре, и он теперь торгует ими на Малеконе.

В одно из моих посещений Моника попросила меня переехать жить в ее квартиру на Рампе. Я так и сделал. Теперь живу там, и хотя меня не раз хотели оттуда выставить, поскольку я не являюсь законным собственником жилплощади, чиновники в своем намерении не преуспели и, думаю, не преуспеют. На стену в комнате я повесил ее большую, в полный рост, фотографию.

«Кто эта красавица?» – спрашивали меня женщины, которых я иной раз приводил к себе, и подолгу глядели на фото, где она улыбается, улыбается мне и только мне, как в тот день, когда я ее сфотографировал.

«Это – любовь моей жизни. Моя любовь, – отвечаю я, – какой больше не будет».

Спустя несколько лет Моника умерла. Двадцать восьмого марта. На похоронах были я, ее мать, бабушка и Франсис, а также Маруха и Юма.

На памятнике у ее могилы я выгравировал строки из Данте:

Ниже добавил несколько своих слов: «Дорогая, тебя здесь нет, но твоя Любовь всегда со мной».