– Мать пропавшего?
– Она говорит, что твои слова очень поднимают ей настроение. Видишь? То, что ты делаешь, приносит кому-то пользу.
– Нужно, чтобы люди тебе верили. Нельзя ничего сделать, если твои слова неубедительны. Включая и тот случай, когда ставишь печати в карточках. Люди должны чувствовать, что твои печати важны, что ты знаешь, что ставишь печать, и всегда будешь помнить, что поставил печать именно в карточке данного человека, – поясняет он.
– По-моему, при таком подходе будет трудно работать целый день.
– Нет, если ты уверен, что ты это делаешь. Нет необходимости ни в том, чтобы верить в это, ни в том, что это занятие было тебе особенно по душе. Ты просто делаешь это вместо чего-то другого, что мог бы еще делать, вот и все. Ты не должен думать о том, что если бы мог, то не занимался бы этим, иначе – смерть.
Я говорю Эйлиену, что подумаю над предложением о спортивном комплексе. К вечеру еще больше похолодало, и я решаю пойти в кино. Я вхожу в автобус, быстро пробираюсь мимо водителя и сажусь в заднем ряду, чтобы он не мог со мной разговаривать. Еду в окружении компании пятнадцатилетних шалопаев, которые по случаю пятницы находятся в очень приподнятом настроении. Девушки сильно накрашены, и у всех, как у девушек, так и у парней, волосы торчат дыбом. Молодежь очень внимательно присматривается к каждой мелочи в одежде друг друга. Стоило автобусу тронуться с места, как они начали забираться друг к другу на колени и сквернословить. Даже я почувствовал бы возмущение, если бы они не были естественным продуктом нас самих, которым сейчас по двадцать лет и на которых они смотрели с холодным любопытством, когда мы возвращались из Мадрида в этом же автобусе под большим градусом, особенно Эду, которого мне приходилось потом тащить к себе домой почти в бессознательном состоянии. Большая часть моих школьных товарищей сейчас, в отличие от меня, работают по-настоящему, в Мадриде, в учреждениях с начальником отдела кадров и несколькими этажами кабинетов. Иногда я вижу, как они садятся в автомобили или выходят из них. Автомобили новые, ценой под два миллиона. Сами они одеты в новые костюмы не дороже тридцати тысяч, а их лица – это лица завсегдатаев борделей. Мы говорим друг другу «привет» и «до свидания». Если бы мне привалило счастье побывать в Китае и если бы я вернулся оттуда, то стал бы «парнем, который побывал в Китае», и они заметили бы это по моим глазам и приветствиям. А пока я остаюсь парнем, который продолжает жить в таком месте, которое наскучило им до чертиков уже давно и которое они фактически покинули. Я замечаю их рефлекторное пренебрежение. Пренебрегают мной и те, кто учится в университете. Это неизбежно. Я отношусь к полчищу бездельников, которые не вышли за пределы нашего поселка, потому что у нас не хватило способности поймать госпожу Удачу. Таких судьба в большинстве случаев привела к общему знаменателю: превратила в подметальщиков, которые ходят в оранжевых куртках, учеников садовников, которые ходят в зеленых куртках, и тех, кто устроился в супермаркете в Ипере, которые ходят в белых куртках. Эти последние еще носят шапочки вроде лодочек, чтобы на хлеб, мясо и фрукты не падали их волосы. Идешь, например, в отделы металлоизделий и садового инвентаря, в прошлом самые мои любимые, и встречаешь там очумелую физиономию кого-нибудь из своих бывших товарищей и слышишь: «Что вам угодно?» Я глубокомысленно отвечаю ему, что присматриваюсь к товарам, или прошу объяснить, как обращаться с автоматической дождевальной установкой. Поскольку я клиент, он уже не может послать меня куда подальше. Он берет чистый лист бумаги и толстый фломастер, самый что ни на есть профессиональный, и начинает чертить какую-то неразбериху. Это тот самый парень, который еще ребенком изнасиловал свою подружку, убедив ее в том, что это игра. Родители девочки сообщили об этом его родителям и родителям всех других девочек нашего класса в начальной школе, предупреждая, чтобы их девочки не смели приближаться к этому мерзавцу. Теперь я частенько вижу его с подружкой, которая работает в одном из бутиков «Аполлона». У нее гладкие лоснящиеся длинные каштановые волосы, ниспадающие до мягкого места.
Я говорю ему, что ничего не понимаю, что дождевальная установка никогда не будет работать, если я стану следовать его инструкциям. Он начинает слегка нервничать и говорит, что сейчас позовет своего начальника, и тот объяснит мне лучше. Я говорю ему, что это не имеет значения, так как я еще только думаю, купить или не купить, а пока не вижу практической пользы от автоматической дождевальной установки. У парня теперь выражение лица человека, проворонившего выгодную сделку. Он думал о том, что вот-вот сделает запись о поставке дождевальной установки, но эта мечта развеялась как дым. Он все еще не способен отличить человека, который никогда в жизни такую вещь не купит. Ему вдолбили в голову, что все мы от рождения потребители, и если мы к тому же и собственники клочка земли, то мы, безусловно, являемся потенциальными покупателями предметов садового инвентаря, и единственное, что нужно сделать, – это убедить нас в необходимости купить. Это видно по безутешному отчаянию в его глазах.
Среди кассирш я также узнаю нескольких одноклассниц по средней школе. Они одеты в униформу: рубашка в красную и белую полоску, бант на шее. Они так накрашены, словно собираются принять участие в кинопробах на роль героини в каком-нибудь фильме. Они очень хорошенькие, каждая по-своему, хотя все сейчас кладут одинаково толстый слой черной краски на верхнее веко, пудрятся, что придает их коже бархатистый вид, и обозначают контур губ специальным карандашом, независимо от того, какого цвета помаду они используют. На них очень приятно смотреть. Почти никто не подчеркивает естественного оттенка своих волос и не признает никаких других цветов, кроме ненатурально рыжих, платиновых, медно-красных и черных. На меня они смотрят так, будто говорят: «Давай, давай, проваливай, бездельник». Под их неприязненным взглядом я очень аккуратно извлекаю из магазинной коляски товары, разглядывая то, что своим блеском несовместимо с дешевой одеждой, пакетами молока, горками апельсинов, гигантскими бутылями геля для ванн и рекламами сковородок и кастрюль.
Можно сказать, наше поколение оказалось первым молодым поколением в этих местах. Когда я был маленьким, то почти не видел молодежи от четырнадцати до двадцати лет. Только родителей с детьми. Так что по мере того, как мы росли, самый ленивый в мире поселок стал отличаться кричащими одинаковыми прическами, татуировками на щиколотках, плечах, задницах и запястьях, пирсингом губ, бровей, пупков и ушей. Сережки носили как садовники, так и подметальщики, жители Ипера и те, кто ходил в деловых костюмах, кто, хотя и незаметно для окружающих, тоже нацеплял на себя что-нибудь. Я и сам нанес себе татуировку на плечо в виде змейки, по которой Ю очень медленно проводит языком, обнимая меня за ноги. Я знаю, что китайская пижама сексуально возбуждает ее больше, чем меня. Я прошу ее вытатуировать мое имя на такой части тела, которую могу видеть только я. А Ю в ответ только печально улыбается и ничего не говорит. Что она хочет сказать своим молчанием?
Салон, где мне выкололи змейку – а я это сделал в надежде возбудить Ю, – стилизован под часто посещаемую пещеру, в конце которой из-за черных занавесок слышится звук какого-то электрического аппарата, который мог бы пробудить воспоминание о бормашине в клинике матери, если бы так не воняло паленой кожей. Я пытаюсь сосредоточиться, разглядывая рисунки на стенах, чтобы ничего не слышать и не обонять, пока не подойдет моя очередь. Решаю нанести змейку на лопатку, где она будет очень хорошо смотреться, что подтверждает дядька с иглой, который носит кожаные брюки, кожаный браслет и копну неухоженных волос. Но такова уж жизнь. Татуировку тебе будет наносить не какой-нибудь пижон, потому что нанесение татуировки – дело довольно мерзкое. Да и интерьер этого заведения нельзя выдерживать в белых тонах и поддерживать в нем стерильную атмосферу, потому что то, что здесь делается, должно сопровождаться примитивной и вызывающей соответствующие психические явления энергией. Так что Ю предстоит увидеть то, что было сделано в спрятанной от посторонних глаз комнатушке с картонными стенами за черными занавесками в конце пещеры, которая пропитана запахом моей паленой кожи и запахом лохматого дядьки.