Похоже, любая потеря должна непременно сопровождаться признаками исчезновения, в противном случае подобное происшествие должно было бы иметь место в мире, с безразличием относящемся к тому, что в нем происходит. Та же самая непрестанная внутренняя тревога, которую у меня вызывает исчезновение Эду, и чудовищная мысль о его возможной смерти с еще большей очевидностью подчеркивают то, что я существую. Это потому, что я не только чувствую то, что он, возможно, уже чувствовать не может, но и потому, что воспринимаю это острее, чем обычно.

Квартира не слишком загромождена вещами, но если кому-то придет в голову исследовать их более тщательно, то их покажется слишком много. Я вижу, что в туалете на полотенцах вышиты его инициалы. Есть они и на махровом халате. Похоже на то, что эти вещи ему подарены. И кофейный сервиз на кухне тоже похож на подарок. И, конечно же, эти подарки делала женщина. Кроме того, на той же кухне я вижу табакерку с табаком, который курит Эду. Я закуриваю сигарету – так, для проформы, хотя вообще-то не курю. Я не ищу ничего по принуждению. Мне не нужно никакого принуждения. Эду от меня ничего не ждет. Здесь нет места ни для поспешности, ни для будущего. Здесь есть лишь покой последнего мгновения, последнего дня. Полотенца и кофейный сервиз, и все остальное, сейчас находятся здесь вместе со мной, но они здесь были до меня, они хранят секрет того времени, пока я их не видел и не знал об их существовании. Эти предметы, хотя они и были рядом с Эдуардо, ни о чем не могут мне рассказать. Или, может, они и рассказывают что-то, но я при этом остаюсь глух и слеп. Почему я такой тупой и ничего не понимаю? Ни луна, ни тьма, ни деревья в полном дневном освещении тоже тебе ничего не говорят, такой уж ты родился. Коль скоро эта информация существовала бы, то для ума не было бы ни тайны, ни секрета, ни бесконечности. Получается так, словно реальность преподносит сама себя одним способом, а мы воспринимаем ее совершенно другим. Скажем, человек не так естественен, как какое-нибудь растение или животное, поскольку он не является частью природы. В противоположность ему растение или животное знают природу, и им не приходится прилагать усилий, чтобы понять ее. Одежда Эду, вне всякого сомнения, беспрестанно посылает многозначительные сигналы из шкафов, но я не способен понять их. Какие он мог вести разговоры в этом доме? О чем думать? Полагаю, меня всегда преследовала мысль о том, что он говорит об одном, а на самом деле думает о другом.

Функциональное убранство большого зала многое говорит о его личности. Почти вся мебель светлая, за исключением абажуров некоторых ламп, окрашенных в теплые тона. На полу много газет, там же лежат несколько книг. На низком столике у диванов много писем и рекламных объявлений. На всем этом хорошо виден слой пыли толщиной в палец. Несколько секунд я раздумываю над тем, не помыть ли глиняные горшки, которые стоят в раковине, даже подумалось о том, чтобы сложить грязные рубашки и носовые платки в стиральную машину и стереть пыль с мебели. Но я сразу же отказываюсь от этого намерения. Пусть все остается как есть, никому это не нужно. Ведь речь идет о чьем-то месте, месте, в котором его нет. Квартира Эдуардо вне сознания Эдуардо. Его костюмы без его тела. Эти апартаменты, фактически покинутые несколько недель назад, подтверждают версию о том, что он не вернется.

Поэтому я ничего не вытираю, я даже не сажусь на диваны. Хотя, если собрать в пластиковую сумку яйца, молочную бутылку и сливы, я смогу выбросить все это в мусорный ящик. Я выхожу на улицу. Квартира исчезает в лабиринте лестниц, среди многочисленных кремовых, похожих друг на друга дверей. И это все, что сейчас остается от Эдуардо. Остается также прошлое, но истина состоит в том, что события схватываются взглядом таким коротким и слухом таким несовершенным, а голос настолько ограничен в своих возможностях, и перемены настолько мимолетны, что прошлое всегда представляется слегка расплывчатым.

Я бы с удовольствием рассказал матери о квартире Эдуардо, но я не могу на нее положиться. Мне кажется, она не способна хранить секреты. В порядке наведения мостов я закупаю кучу глянцевых журналов, ящик хорошего вина и рассчитываю на то, что она сама еще припрятала как бы в порядке самообслуживания. Я спрашиваю у нее, почему она не проводит время со своим суженым. На слове «суженый» я делаю особое ударение.

– Пока нет необходимости проводить с ним свободное время. Мы еще не обвенчались.

Предстоят спокойные часы с хорошим кино и хорошим вином. Было бы совсем хорошо, если бы я мог рассказать ей об Эдуардо. Почему только я один знаю о существовании этой квартиры в Мадриде? Я знаю, что не могу об этом рассказать, знаю, что должен держать язык за зубами. Пожалуйста, Эду, появись, мне это не нравится.

Вечером приходит Ветеринар. Он очень нервничает. Только что звонил в Мексику. Там, как и раньше, ничего не знают о его сыне. Теперь он хочет узнать, нет ли у меня каких-нибудь известий.

– Ты ничего не помнишь о его последнем посещении, что способно помочь?

Я отвечаю, что не помню ничего особенного.

– Попытайся вспомнить, сынок, попытайся вспомнить. Любая деталь важна.

– Я не понимаю, что могло случиться.

– Мне противен этот затянувшийся уик-энд, – говорит он, готовый вот-вот заплакать. – Ты знаешь, что такое отчаяние? – спрашивает он.

– Отчаяние, – повторяю я.

– Да, отчаяние, проклятое отчаяние. Нет ничего такого, что можно сравнить с отчаянием. Понимаешь? Ни любовь, ни ненависть. Пойми, это выстраданные слова, потому что с отчаянием ничто не сравнится. Что мне делать?

– Сожалею, – говорю я. – Нужно хранить спокойствие и надеяться. Фактически мы еще ничего не знаем.

– Надежда и отчаяние несовместимы. Но первая ведет ко второму. Я решил пропустить первый этап.

– Подумайте о своей жене.

– Да, я думаю о ней. Думаю о ней. Что с ней случится, когда мне станет все равно? Еще один шаг, и я уже больше не смогу думать о ней.

Я прощаюсь, произнося ясные, понятные слова и не пытаясь утешить его. Мне кажется, это самое лучшее, что я могу сделать.

Моя мать с тех пор, как убили хозяина химчистки в Соко-Минерве, сильно изменилась, растеряла всю свою жалостливость, с нетерпением хватается за телефонную трубку, ее разговоры в моем присутствии неприятно осторожны и загадочны. Она говорит только «да» и «нет», и так с тех пор постоянно, бросая на меня подозрительные взгляды. Возможно, речь идет о ее женихе или о том, кто поставляет ей наркотик. Когда она вешает трубку, я спрашиваю ее, почему она забросила занятия гимнастикой и что случилось с ее наставником. В глубине души я тоскую по невинной эпохе мистера Ноги, когда можно было быть уверенным в том, что ничего, кроме спорта и секса, нет.

Моя мать совершенно непредсказуема. Самые элементарные замечания могут ранить ее непостижимым образом и заставить обратить пугающе печальный взгляд не на кого-либо вообще, а именно на меня, – того, кто вырос, наблюдая за изменениями выражения ее лица. Самое худшее состоит в том, что она научилась отводить взгляд в сторону, но слишком поздно, когда ты уже заметил неизбежное, – то, что тебя этим взглядом послали ко всем чертям. Итак, я упомянул это насекомое. Теперь, когда я об этом думаю, то получается, что мы вообще никогда не говорили о мистере Ноги с тех пор, когда он постепенно, но безвозвратно ушел из наших жизней. Тогда же мать ушла из клуба «Джим-джаз» и вернулась в клинику дантиста.

Она складывает в стопку журналы, приводит в порядок столик, стоящий у диванов, и сосредоточенно смотрит на кристалл, который вновь полностью овладевает ее вниманием, что мне совсем не нравится. Она проводит руками по волосам, которые теперь подстригает до уровня шеи.

– Твой отец всегда говорил: «Самое важное – это возвращение», – и я этому верила. Когда человек повторяет много раз одно и то же, это становится похоже на правду. Ну так вот, самое важное ушло безвозвратно. Твоему отцу всегда нравилось философски рассуждать о жизни.