Не осуждай других — не будешь сам осуждён. От меня зависит, как Бог отнесётся к моим грехам. Есть у меня грехи? — Да. Но есть и надежда. На что? На то, что Бог сможет оторвать от меня мои грехи, выбросить их на помойку, но для меня самого открыть иной путь, чем для моих греховных дел. Я надеюсь, что Бог сможет растождествить меня и мои поступки. Перед Богом я скажу: “Да, Господи, были у меня грехи, но мои грехи — это не весь я!”; “Грехи — грехами, но не ими и не для них я жил, а была у меня идея жизни — служение Вере и Господу!”[375].
Но если я хочу, чтобы Бог так поступил со мной, то и я должен так же поступать с другими[376]. Христианский призыв к неосуждению есть в конце концов способ самосохранения, заботы о собственном выживании и оправдании. Ведь что такое неосуждение — “Порицать — значит сказать о таком-то: такой-то солгал… А осуждать — значит сказать, такой-то лгун… Ибо это осуждение самого расположения души его, произнесение приговора о всей его жизни. А грех осуждения столько тяжелее всякого другого греха, что сам Христос грех ближнего уподобил сучку, а осуждение — бревну”.[377] Вот так и на суде мы хотим от Бога той же тонкости в различениях: “Да, я лгал — но я не лжец; да, я соблудил, но я не блудник; да, я лукавил, но я — Твой сын Господи, Твоё создание, Твой образ… Сними с этого образа копоть, но не сжигай его весь!”.
И Бог готов это сделать. Он готов переступать требования “справедливости” и не взирать на наши грехи. Справедливости требует диавол: мол, раз этот человек грешил и служил мне, то Ты навсегда должен оставить его мне[378]. Но Бог Евангелия выше справедливости. И потому, по слову преп. Максима Исповедника, “Смерть Христа — суд над судом” (Вопросоответ к Фалассию, 43).
В одном из слов св. Амфилохия Иконийского есть повествование о том, как диавол удивляется милосердию Божию: зачем Ты принимаешь покаяние человека, который уже много раз каялся в своём грехе, а потом все равно возвращался к нему? И Господь отвечает: но ты же ведь принимаешь каждый раз к себе на служение этого человека после каждого его нового греха. Так почему же Я не могу считать его Своим рабом после его очередного покаяния?
Итак, на Суде мы предстанем пред Тем, чьё имя — Любовь. Суд — встреча со Христом.
Собственно, Страшный, всеобщий, последний, окончательный Суд менее страшен, чем тот, который происходит с каждым сразу после его кончины… Может ли человек, оправданный на частном суде, быть осуждённым на Страшном? — Нет. А может ли человек, осуждённый на частном суде, быть оправдан на Страшном? — Да, ибо на этой надежде и основываются церковные молитвы за усопших грешников. Но это означает, что Страшный Суд — это своего рода «апелляционная» инстанция. У нас есть шанс быть спасёнными там, где мы не можем быть оправданными. Ибо на частном суде мы выступаем как частные лица, а на вселенском суде — как частички вселенской Церкви, частички Тела Христова. Тело Христа предстанет пред Своим Главой. Поэтому и дерзаем мы молиться за усопших, ибо в свои молитвы мы вкладываем вот какую мысль и надежду: «Господи, может быть сейчас это человек не достоин войти в Твоё Царство, но ведь он, Господи, не только автор своих мерзких дел; он ещё и частица Твоего Тела, он частица твоего создания! А потому, Господи, не уничтожай творение рук Твоих. Своею чистотою, Своею полнотою, святостью Твоего Христа восполни то, чего не доставало человеку в этой его жизни!»[379].
Мы дерзаем так молиться потому, что убеждены, что Христос не желает отсекать от Себя Свои же частички. Бог всем желает спастися… И когда мы молимся о спасении других — мы убеждены, что Его желание совпадает с нашим… Но есть ли такое совпадение в других аспектах нашей жизни? Всерьёз ли желаем ли спастись мы сами?…
Для темы же о Суде важно помнить: судимы мы Тем, Кто выискивает в нас не грехи, а возможность примирения, сочетания с Собой…
Когда мы осознали это — нам станет понятнее отличие христианского покаяния от светской “перестройки”. Христианское покаяние не есть самобичевание. Христианское покаяние — это не медитация на тему: «Я — сволочь, я — ужасная сволочь, ну какая же я сволочь!». Покаяние без Бога может убивать человека. Оно становится серной кислотой, по каплям падающей на совесть и постепенно разъедающей душу. Это случай убийственного покаяния, которое уничтожает человека, покаяния, которое несёт не жизнь, но смерть. Люди могут узнать о себе такую правду, которая может их добить (вспомним рязановский фильм “Гараж”).
Недавно я сделал поразительное для меня открытие (недавно, — по причине своего, увы, невежества): я нашёл книгу, которую я должен был прочитать ещё в школе, а вчитался в неё только сейчас. Эта книга поразила меня оттого, что прежде мне казалось, что ничего глубже, психологичнее, ничего более христианского и православного, чем романы Достоевского, быть в литературе не может. Но эта книга окзалась более глубокой, чем книги Достоевского. Это «Господа Головлёвы» Салтыкова-Щедрина — книга, которую читают в начале и которую не дочитывают до конца, потому что советские школьные программы превратили историю русской литературы в историю антирусского фельетона. Поэтому христианский смысл, духовное содержание произведений наших величайших русских писателей были забыты. И вот в «Господах Головлёвых» изучают в школе первые главы, главы страшные, беспросветные. Но не читают конец. А в конце тьмы ещё больше. И эта тьма тем страшнее, что она сопряжена с… покаянием.
У Достоевского покаяние всегда на пользу, оно всегда к добру и исцелению. Салтыков-Щедрин описывает покаяние, которое добивает… Сестра Порфирия Головлёва соучаствовала во многих его мерзостях. И вдруг она прозревает и понимает, что именно она (вместе с братом) виновата в гибели всех людей, которые встречались им на жизненном пути. Казалось бы, так естественно было предложить здесь линию, скажем, «Преступления и наказания»: покаяние — обновление — воскресение. Но — нет. Салтыков-Щедрин показывает страшное покаяние — покаяние без Христа, покаяние совершаемое перед зеркалом, а не перед ликом Спасителя. В христианском покаянии человек кается перед Христом. Он говорит: «Господи, вот во мне это было, убери это от меня. Господи, не запомни меня таким, каким я был в эту минуту. Сделай меня другим. Сотвори меня другим». А если Христа нет, то человек, как в зеркало, насмотревшись в глубины своей дел, окаменевает от ужаса, как человек, насмотревшийся в глаза Медузе-Горгоне. И вот точно также сестра Порфирия Головлёва, осознав глубину своего беззакония, лишается последней надежды. Она все делала ради себя, а познав себя, видит бессмыслицу своих дел… И кончает жизнь самоубийством. Неправедность её покаяния видна из второго покаяния, описанного в “Господах Головлёвых”. На страстной седмице в Великий Четверг, после того, как в доме у Головлёва священник читает службу «Двенадцати Евангелий», “Иудушка” всю ночь ходит по дому, он не может уснуть: он слышал о страданиях Христа, о том, что Христос прощает людей, и в нем начинает шевелиться надежда — неужели же и меня он может простить, неужели же и для меня открыта возможность Спасения? И на следующий день поутру он бежит на кладбище и умирает там на могиле своей матери, прося у неё прощения…
Только Бог может сделать бывшее небывшим. И потому только через обращение к Тому, Кто выше времени, можно избавиться от кошмаров, наползающих из мира уже свершившегося. Но, чтобы Вечность могла принять в себя меня, не принимая мои дурные дела, я сам должен разделить в себе вечное от преходящего, то есть — образ Божий, мою личность, дарованные мне от Вечности, отделить от того, что я сам натворил во времени. Если я не смогу совершить это разделение в ту пору, пока ещё есть время (Еф. 5,16), то моё прошлое гирей потянет меня ко дну, ибо не даст мне соединиться с Богом.
