У Иоанна Лествичника есть упоминание о людях, которые "одержимы бесом печали" (Лествица 5,29). А преподобный Серафим Саровский говорил, что "Как больной виден по цвету лица, так обладаемый страстию обличается от печали"[189]. И напротив, «Волю же Божью узнать легко по следующему признаку: если после молитвы, после серьезных размышлений Вы не чувствуете тяготы, печали, отвращения к делу, а чувствуете себя легко, с улыбкой, с легким сердцем помышляете о предлагаемом Вам деле, то – явный признак, что оно не против воли Божией» – делился своим опытом улыбки св. Николай Японский[190].
Я помню, когда был еще семинаристом, то водил экскурсии по Троице—Сергиевой лавре. Официальные светско—советские экскурсоводы рассказывали историю монастыря так, как будто это была история какого—то строительно—монтажного управления: "Этот храм построен тогда—то; высота колокольни такая—то". Я же старался познакомить именно с монастырем, с людьми. И в конце такого дня я потом не раз спрашивал своих гостей: "Скажите, а что для вас было самым неожиданным из того, что вы сегодня увидели и услышали?" И очень многие люди, для которых тот день был днем первого соприкосновения с Церковью, по раздумьи отвечали: "А знаешь, самым неожиданным оказалось то, что монахи – это, оказывается, радостные люди".
В те времена Лавра действительно была уникальнейшим местом на земле по концентрации счастливых людей на квадратный километр территории. Такая светлая, спокойная радость была в тогдашних монахах…
Сегодня же, заходя в новый монастырь, я прежде всего заглядываю в глаза монахам: не поселилась ли там застывшая мировая печаль. Если да – значит, что в этой обители людей не обнадеживают, а пугают. О таких монастырях приходские священники, напутствуя туда своих прихожан на паломничество, предупреждают: к святыням приложись, а монахов не слушай![191]
Вот аналогичное воспоминание митрополита Кирилла: "Лет шести—семи от роду я был привезен родителями в ПскоВо-Печерский монастырь к известному в то время старцу Симеону. Помню, я страшно боялся этого старца, его кельи. Но вот повели меня к нему, в высеченную в горе келью близ Успенского собора. Войдя в помещение с маленьким окошечком, я увидел выходящего мне навстречу из другой комнаты старичка в светлом подрясничке. Этот человек словно светился, знаете, как будто солнце заглянуло в тень. Радостным, веселым, светящимся был старец Симеон, и это теплое воспоминание о встрече с ним я сохраню до конца своих дней. Тогда я сказал себе, что это, наверное, и есть святой человек. Христианство – это вечная радость, но не нарочитая стодолларовая улыбка, а неоскудевающее радование о Господе и мире Божием. Прямо противоположный и значительно более распространенный случай – одежда в черно—серо—коричневой гамме, мрачное выражение лица, ни тени улыбки. Какое радование, разве это можно верующему человеку? У меня есть родственница, которая меня по телефону все корит: "Почему ты улыбаешься, выступая по телевидению? Архиерею не полагается улыбаться". Это глубоко ошибочное представление о том, каким должен быть облик христианина. Взгляд верующего человека на жизнь отличается спокойствием и мудростью, а вера сообщает внутреннюю радость. У верующего во Христа нет причины посыпать главу пеплом. Мы должны быть свободны от необходимости соответствовать ложному, фарисейскому пониманию благообразия. Равным образом не следует и приходящих в Церковь молодых людей ставить в жесткие ограничивающие рамки: отныне одеваться следует так, а не иначе, о веселье и радости надо забыть, от занятий спортом отказаться, светскую музыку больше не слушать. Потому что, сковывая всеми возможными способами свободу движения вновь пришедших братьев и сестер, мы не только совершаем недопустимое и неразумное насилие над их волей, но и собственными руками отталкиваем от Церкви людей, ищущих Христовой Истины. И чем мы в этом случае лучше иудейских законников, возлагавших на свой народ "бремена неудобоносимые" (Лк. 11. 46)? Христос сказал им: "Вы – как гробы скрытые, над которыми люди ходят и не знают того" (Лк. 11. 44). Да не прозвучат и над нашими главами таковые словеса в час великого суда наших дел"[192].
Так почему же сегодня уставным выражением лица у слишком заметной части наших прихожан считаются тоскливые глаза бассет—хаунда?
Почему столь мрачны наши одежды? Один из знаков катастрофы, которая с нами произошла, это революция в церковно—национальном костюме (национальный костюм и церковное платье для меня одно и то же, ибо с нацией можно встретиться только в храме, а не в метро). Если в XIX веке женщины одевали в храм самые яркие, самые сарафанистые платья[193], то сегодня, напротив, преобладают черно—коричневые тона. А где знаменитые «белые платочки»? Сравните фотографии церковных служб сорокалетней давности и современную картину. Именно белых платочков в храмах стало меньше. Темные цвета стали основными. Верный знак перемены религиозной психологии.
Однажды меня потрясло письмо блаженного Августина. Он жестко выговаривает одной своей прихожанке – Экдиции – за то, что та при живом муже стала носить черную одежду вдовы[194]. Такой выговор означает, что в православных храмах пятого столетия по одежде можно было опознать: это – девица, это мужняя жена, а это – вдовица. Но в наших храмах, судя по одежде, теперь все вдовицы. Начиная с трехлетнего возраста!
Однотонно мрачный стиль наших церковных одежд означает, что ушла культура праздника. И это катастрофа не меньшая, чем демографическая. Ушло радостное переживание народом своей веры. "И дам этому народу сердце, иссушенное печалью, взор унылый и потухший, душу, снедаемую скорбью…" (Втор. 28,65; перевод с греческого[195]).
Вот, читаю как—то книжечку об одной новоявленной чудотворной иконе Божией Матери, и какая—то женщина говорит в этой брошюрке: "Когда чудотворную икону принесли к нам в храм, я как ее увидела, мне тут же захотелось умереть"[196]. Но почему же ей, бедняжке, не хочется жить и работать во славу Божией Матери, почему сразу умирать? Не слишком ли часто наши «мироносицы» так все и продолжают нести миро и слезы на могилу Того, Кто Всемогущ и Пасхален?
В какой морок мы впали, я вижу по тому, как церковные аудитории реагируют в случаях, когда обращаешь к ним простой вопрос: "Скажите, при каком именно царе—батюшке строилось так много храмов на Руси, как сейчас?". Напоминаю: к началу 90—х годов в России (РСФСР) было порядка трех тысяч действующих храмов. Сегодня их – 16 000. По тысяче храмов в год открывалось в годы тех "реформ", что принято сейчас проклинать! По три храма в день!
Да, большинство из них – восстановлены. Но ведь любой строитель вам скажет, что восстановить труднее и дороже, чем построить заново. И это не просто триумф современных строительных технологий. Идет возрождение внутренней жизни Церкви, а не только ее кирпично—каменных оград.
К исходу 2003 года в России действовало 635 монастырей (312 мужских и 325 женских), не считая 167 монастырских подворий и 45 скитов. А в 1875 г. в Российской Империи (т. е. вместе с Украиной, Белоруссией, Грузией, Молдавией и т.д.) было 494 монастыря (350 мужских и 143 женских)[197]. А в 1988 году в России было только три с половиной монастыря: Троице—Сергиева Лавра, ПскоВо-Печерский монастырь, Данилов монастырь в Москве и только начинала разворачиваться Оптина пустынь. Значит, к концу 90—х годов темп открытия монастырей достиг сотни в год!
