— Ты. — Норман схватил ее за плечи. — Мы с тобой, — сказал он, — мы могли быть так счастливы. Я любил тебя, Салли. Как же я тебя любил. Но… Как ты могла предпочесть мне такое отребье, как Эрнст? И чем это кончилось — он от тебя сбежал. Ты не ожидала, что он сбежит. Надеялась, что он останется с тобой. Салли, Салли. Подумать только, что ты сделала с нами.

— Ты совсем один, глупый ты человек, — сказала она. — У тебя нет ничего, кроме ненависти.

— Я найду его, — Норман отпустил ее, — где бы он ни был.

— Найди, — сказала Салли. — Мне до этого больше дела нет.

Когда Норман ушел, Карп тоскливо уставился на гитару.

— Она разбита, — сказал он.

— Да, — сказала Салли. — Разбита.

Хейл был ошеломлен.

Сидя следующей весной напротив Нормана в его обшарпанном кресле, Томас Хейл утюжил окладистую черную бороду и удрученно качал головой. В Торонто его конечно же предупреждали. Чарли Лоусон говорил, что Норман психически болен. Но кому, как не Хейлу, знать, что люди творческие склонны приукрашивать, и он не придал рассказу Чарли особого значения. Норман всегда пил лишку — еще один порок творческих личностей, размышлял Хейл, — но алкоголиком его не назовешь.

— …и с тех пор, — сбивчиво продолжал Норман, — я его ищу. Посмотрел бы ты, какую переписку я веду. Раз-другой я даже нанимал частных сыщиков. Он, сдается мне, вернулся в Восточную Германию. Я подумываю этой осенью поехать в Берлин, если смогу себе позволить. — Норман распустил лицо в улыбку. — Выпьешь еще?

— Нет, спасибо. — Норман, не разбавляя, налил себе виски, и Хейл поморщился. — Не слишком ли рано начинаешь?

Квартира Нормана выглядела более запущенной и захламленной, чем прежде. Норман еще сильнее поседел. Он огрузнел, оплыл, глаза у него помутнели, словом, явно опустился. Хейл предпочел бы, чтобы Норман — ради своего же блага — не рассказывал эту историю каждому встречному-поперечному. Надо же такую небывальщину забрать себе в голову, подумал он.

Хейл знал всю правду.

Норман влюбился в молоденькую канадскую учительницу, она предпочла ему немца, ближе ей по возрасту. Немца этого, бежавшего из Восточной Германии по политическим мотивам, друзья Нормана приняли в штыки. Норман, желая расположить девушку к себе, взял немца под свою защиту. В то же самое время, находясь в стесненных обстоятельствах, Норман вошел в сговор с продюсером из эмигрантов, и, если бы это дело выгорело, у Лоусона украли бы права на «Все о Мэри». Когда сговор обнаружился, Норман, не в силах перенести позора, укрылся во временной амнезии. А потом — история и так гнусная, а это уже и вовсе стыд и срам — Норман каким-то образом вынудил немца бежать, надеясь так реабилитировать себя в глазах эмигрантов. Хейл был потрясен до глубины души. Что делает жизнь с человеком, подумал он.

Норман выпил виски.

— До сих пор я никому не рассказывал всю правду про Эрнста, — сказал он. — Не хотел, чтобы надо мной потешались: я таким дураком себя выказал…

Хейл огладил бороду. Этот последний взлет фантазии, будто немец убил его брата, — явственный случай умственной компенсации. Хейл решил, что никому не расскажет об этой бредятине. Ведь со временем, он не сомневался, Норман придет в себя.

— Что ты думаешь о хрущевских разоблачениях? — спросил Хейл.

Норман без особой охоты переключился на тему, так волновавшую его прежде.

— Насколько мне известно, — сказал он, — речь, о которой ты говоришь, издана Американским госдепартаментом.

Не стоит затевать с ним спор, подумал Хейл.

— Что ж, — сказал он, — мне, пожалуй, пора…

Норман растянул рот в добродушной, пьяной улыбке. Хейл ежегодно ездил в Европу, точь-в-точь как мальчишки ездят в Кони-Айленд. Как знать, подумал Норман, может, так и надо.

Хейл обратил внимание, что на полу валяется монреальская «Стар». Он поддел ее ногой.

— Тоскуешь по дому? — спросил он.

— Это воскресный выпуск, тамошний приятель присылает мне его уже, бог знает, сколько лет.

— Возвращайся домой. Я по-прежнему думаю, что здесь ты попусту тратишь время. Ты должен вернуться домой, преподавать.

— Даже, если бы я хотел возвратиться, — сказал Норман, — у меня нет денег на дорогу.

— Я с радостью дам тебе взаймы.

— Спасибо. — В дверях Норман пожал Хейлу руку, задержал его. — Я и правда тебе благодарен. Меня очень тронуло твое предложение.

— Я действительно хочу, чтобы ты вернулся.

— Знаю. А что слышно о Чарли? Как он поживает?

— Лучше некуда. — Хейл взялся за ручку двери и — была не была — решился. — Может, и не мое это дело, — сказал он, — но я хочу, чтобы ты знал: Чарли не затаил к тебе обиды. Словом, если ты поэтому не возвращаешься, вот я о чем.

— Не твое это дело, — сказал Норман, — что верно, то верно.

Когда Хейл ушел, Норман налил себе еще. Было уже четверть пятого. Кейт и Вивиан пригласили его на чай, он опаздывал. Выпью последнюю, возьму такси. Однако, выйдя на улицу, решил поехать на метро. Такси было ему не по карману, к тому же последнее время такси он предпочитал метро и автобус. Как знать, если повезет, он может встретить Эрнста, Салли, Винкельмана — кого угодно, хоть кого-то из прежних друзей. Последнее время он не виделся ни с кем, кроме Вивиан и Кейт. Путешествовать и то перестал. Чуть не каждое утро спал до полудня, читал газеты, журналы, изредка — книги, затем выпивал первую рюмку. Деньги у него были на исходе.

Норман шел по Кингз-роуд, когда кто-то схватил его за руку.

— Норман! Норман Прайс! Вот кого я хотел увидеть, — сказал Колин Хортон. — Я собирался позвонить вам завтра же, с утра.

Выглядел Хортон неважнецки. Его костистое лицо покрыла сеть мелких морщин, черные волосы больше не лоснились. Они зашли в «Эйт Беллз».

— Вы прозрели раньше всех нас, — винился Хортон, — так что если хотите сказать: «Я же вам говорил», имеете полное право.

— Вы это о чем?

— О Сталине, — сказал Хортон.

— А, вы о той речи.

— Я, знаете ли, в Испании писал статьи о ПОУМ [146], и в сорок первом в Нью-Йорке парочку троцкистов выгнали с работы не без моей помощи.

— Но не из-за их политических взглядов, — сказал Норман.

— Повторяю: если хотите сказать — «Я же вам говорил», вы…

— Извините.

— Норман, послушайте, Норман. В Штатах есть один юнец. Я положил на него клеймо на всю жизнь. Я считал: это часть той цены, которую приходится платить, но теперь… Что мне ему написать? — спросил Хортон. — Это мой сын.

— Что, если еще по одной?

— Когда я думаю о том, скольких убили, когда вспоминаю статьи, в которых оправдывал это, у меня муторно на душе.

— Крепитесь, старина. Они бы поступали точно так же и без вашего соизволения.

— Мне сорок пять, — сказал Хортон, — и я был так уверен в своей правоте. Я…

— Выпейте-ка, — сказал Норман. — Пусть это и жестоко — не отрицаю, — но ничего больше об этом я слышать не хочу. Колин, я сыт по горло.

— И что хуже всего: я подозревал, что от нас скрывают правду, — продолжал Хортон, — но держал свои подозрения при себе во имя высшей правды. — Он вытер глаза. — Я считал, что за тридцать лет человек переродился.

— Вы и впрямь в это верили?

— Я, знаете ли, был в Испании.

— Если еще кто-то скажет мне, что он был в Испании, я расквашу ему нос. Кстати, что вы делали в Испании?

— Был журналистом.

Норман направился к выходу.

— Погодите, — попросил Хортон, — поговорите со мной еще. Я… Извините. — Он высморкался. — Я… У кого мне просить прощения?

— Да не убивайтесь вы так.

— Для начала попрошу прощения у вас за то, что тогда так напустился на вашего приятеля. Я был не прав. Теперь я это понимаю.

— Замнем, — оборвал его Норман.

— Что с ним стало?

— Не знаю.

— Как бы то ни было, — сказал Хортон, — тогда я был не прав, а вы правы. Вы разбираетесь в людях лучше меня.