Появление отца произвело эффект своей неожиданностью. Девочки мигом исчезли. Елладий сначала привстал, но, сообразив, вероятно, что бегство будет несовместно с его достоинством, снова присел к своему кофе.

— В чем дело?.. Что такое случилось? — спросил хозяин дома.

— Да, случилось, — немного оправясь от удивления, ответила Софья Никандровна. — Не думаю, чтоб и ты одобрил поступок Надежды Николаевны…

— Опять она?!. Что ж она сделала ужасного?

— Кто же говорит «ужасного»?.. Ты сейчас!.. Оно, конечно, как кто смотрит… Многие родители нашли бы это ужасным…

— Да что же именно?

— Да, вот, мы узнали удивительную новость… Елиньке говорил в гимназии один его товарищ…

— A зачем это Елинька так рано дома? — прервал генерал, вдруг сурово обернувшись к сыну. — Или он и совсем не ходил в гимназию?

— У меня сегодня только два урока, незначительные… — начал Елладий.

— Он сегодня не совсем здоров, — заступилась мать. — Он дома занимался, и… У него сегодня почти нет уроков.

— Ну, да! Известная сказка!.. Почти да чуть-чуть и — останется болван-болваном!.. Вот, я побываю у директора, узнаю… Давно собираюсь переговорить… Смотрел бы лучше за собой, чем вмешиваться в дела старшей сестры, у которой не мешало бы ему поучиться.

— Уж, пожалуйста, — вспыхнула Софья Никандровна, — своим обойдемся!.. И ни во что он не вмешивался… Уж ваше золото и тронуть нельзя… Слухами земля полнится; ну, услышал мальчик и — хотел предупредить… Ведь не пень же он, не может быть равнодушен к тому, что отца и мать его люди корят.

— Хорошо! Но зачем такие предисловия?.. Скажи просто, и, если нужно, я переговорю с Надей… Скорей, пожалуйста, мне некогда!

Молохова остановилась против мужа и, решительно сложив руки на груди, спросила:

— Сколько вы даете вашей дочери на её личные мелкие расходы?

— Пятьдесят рублей в месяц. Ты, кажется, хорошо сама знаешь, что мы даем нашей старшей дочери…

— Да, знаю. A знаешь ли ты, что ей этого недостаточно, и что она, бедняжка, должна ходить по чужим домам, зарабатывать деньги уроками?.. Очень лестно для нас и назидательно…

— Очень назидательно для всех детей наших, без сомнения! — прервал Молохов её насмешливую фразу. — Дай Бог, чтоб каждый из них, в её годы, был в состоянии доставить себе сам честный кусок хлеба.

Софья Никандровна остановилась, пораженная.

— Как? — вскричала она. — Ты это знал?.. Да разве ей нужно зарабатывать себе хлеб?

— Теперь, благодаря Бога, не нужно; но будущего никто не может знать. И я душевно рад, что она в этом отношении обеспечена…

— Большое обеспечение, нечего сказать!.. Только чтобы люди нас осуждали… На что ей эти деньги?

— На что бы ни были! Я уверен в её благоразумии и убежден, что не на дурное… Контролировать ее считаю излишним… И тебе, душа моя, не советую.

— А, в таком случае, разумеется, нечего и говорить! Мне остается только извиниться…

— Елладий, иди к себе и займись хоть чем-нибудь! — строго сказал отец.

Елладий вышел, весьма недовольный неудачным мщением, которым он было думал насолитьсестре. Вслед за ним скоро вышел и Молохов и сейчас же уехал. Софья Никандровна осталась на целый день крепко не в духе. Не чувствуя к своей меньшой дочери такой привязанности, как к другим, она не особенно ценила нежную заботливость Нади. Она часто была склонна даже принимать ее за преувеличение и рисовку, a потому благодарность не смягчала её отношений к падчерице, и обоюдное неудовольствие между ними росло, поддерживаемое, с одной стороны, мелочностью и несправедливостью, a с другой — отсутствием желания малейшей уступкой исправить дело, и, надо сознаться, — более понятным и справедливым чувством негодования молодой девушки против мачехи за её бессердечное отношение к больной маленькой дочери, с каждым днем видимо угасавшей.

Серафима томилась не так долго, как другие дети в подобных случаях; легкие её были так слабы, что у неё быстро развилась смертельная болезнь. Всю зиму она прокашляла, иссохла как щепка; но искривление позвоночного столба еще не успело видимо образоваться, как дни её уже были сочтены. Она в последнее время уже почти не оставляла постели, где она не могла лежать, a сидела, вся обложенная подушками. Сидя так, она слушала рассказы Нади, её игру на фортепиано, её чтение, к которому она особенно пристрастилась. Казалось, что понятия Серафимы росли и расширялись по мере того, как она ближе подходила к вечности. Ее занимали такие книги, которых дети, гораздо старше её, не поняли бы даже, a она заслушивалась их и часто бывала обязана им не только удовольствием и развлечением, но и облегчением своих страданий.

Зимние праздники прошли весело и шумно для всех детей Молоховых, кроме больной и старшей сестры, упорно не желавшей ни принимать в них участия, ни даже почти выходить из своей комнаты. Она выходила из неё только раза два-три в то время, когда дом бывал полон гостей, и то затем только, чтоб усмирять расшумевшихся детей или принять меры против того, чтоб покой Серафимы не был нарушен. Софья Никандровна заходила аккуратно каждый день узнавать о здоровье больной дочери, иногда являлась и вторично, когда бывала дома и не занята, но тем и ограничивалось её участие. Николай Николаевич тоже проводил каждый день несколько времени возле больной, преимущественно перед вечером, в то время, когда старшая дочь его играла на фортепиано. Девочки, кроме Клавдии, которая очень часто бывала у больной, редко заходили «посмотреть на Фимочку». Именно посмотреть, потому что они, едва взглянув на нее, сейчас же исчезали затем, чтобы тотчас за дверьми поахать над тем, как она изменилась, какая страшная сделалась, и в ту же минуту забыть о её существовании. Елладий никогда не заходил к сестре, и она никогда о нем не спрашивала. Она, впрочем, и двух средних сестер не любила видеть в своей комнате, почти всегда упорно молчала, когда они приходили, a иногда, проводив их взглядом за дверь, спрашивала недовольным голосом:

— Зачем они приходят?.. Что им нужно?.. Я не хочу их. Бог с ними!..

Раз даже Надежда Николаевна сделала ей замечание, что нехорошо так относиться к сестрам, что Поля и Риада навещают ее потому, что беспокоятся об её здоровье. Фимочка покачала головой и, недоверчиво усмехнувшись, сказала:

— Нет, Надечка, ты ошибаешься. Не могут они обо мне беспокоиться, потому что совсем меня не любят, a приходят так, из любопытства…

Однако, она с тех пор воздерживалась от замечаний и кротко сносила непродолжительные посещения сестер.

Прошли самые суровые морозы, наступил февраль — туманный, сырой, с легкими морозами, но зато сильными ветрами. При такой гнилой погоде размножились болезни; доктора не успевали лечить тифы, воспаления, дифтериты. Понятно, что и хроническим больным было хуже. Бедная Фимочка еле дышала, измученная кашлем, вырывавшимся со свистом и хрипом из её ввалившейся наболевшей груди. Несколько дней, в особенности несколько ночей, было таких тяжелых, что всем стало ясно, что она не жилица. Но с Серафимой в самое последнее время произошла странная перемена: насколько прежде она равнодушно относилась к смерти, настолько вдруг, теперь стала усиленно думать о жизни. Она начала мечтать о теплых, светлых днях; ей страстно хотелось скорей увидать весну, подышать свежим воздухом…

Полумертвая, лежала она, едва дыша, и жадно слушала рассказы Нади о том — как придут скоро вешние дни, как заблистает солнышко на свежей зелени, как выставят все рамы, раскроют окна и пахнет в них теплый ласковый ветерок…

— Ну, — чуть слышно подгоняла она сестру, едва та замолкала, — ну, и что ж?.. Мы выйдем? Ты вынесешь меня в сад? Мы поедем с тобой гулять?..

— Поедем, дорогая моя, еще бы! Велим запрячь карету…

— Не хочу карету, — капризно перебила Фима, — коляску, открытую, чтоб все было видно!..

— Ну да, коляску… Мы поедем за город в лес, в поле. Везде будем кататься… Я нарву тебе цветов, — много, много красивых цветов…