Ярви Коскинен хорошо помнил те времена, когда он ездил в Петербург на русские святки – катать на санях горожан. Русские считали, что в святки непременно нужно хотя бы раз прокатиться на чухонском извозчике: в деревянном возке с резной спинкой, с расстеленными на дне тулупами, который тащила маленькая, но сильная чухонская лошадка с лентами в гриве.

В русской столице собиралось в те дни много извозчиков-чухонцев. Они хорошо зарабатывали на праздниках. Очень хорошо. Однако Ярви не смог бы сказать, что больше привлекало его в святочных катаниях – деньги или дети. Не меньше, чем подсчитывать ежедневную выручку, ему нравилось катать детей. Он любил детский восторг, просьбы «погладить лошадку», счастливые лица с красными «яблоками» на щеках. Для того чтобы дети выбирали именно его лошадку, он повесил на хомут колокольчики, а возок расписал цветными зверями, невообразимыми зверями, которых придумывал, когда водил кистью по бортам собственноручно сколоченных саней. Это были счастливые времена.

А потом мир сошел с ума. Ярви понял это, когда зимой восемнадцатого года увидел, что люди делают с людьми. Когда увидел трупы русских солдат и трупы финнов, уложенные на обочину дороги, чтобы наводить ужас. Когда увидел насажанные на колья головы с вырезанными на лбу звездами. Когда стали вырезать целые русские семьи, проживавшие с ним по соседству[1].

Ярви знал, что в мире не первый год идет война, но только когда она пришла в Суоми, ему стало ясно: мир неизлечимо болен. Слишком он перегружен людьми, вдобавок они не расселялись по земле равномерно, а скапливались в одних и тех же местах. Мир стал напоминать челн, в котором набралось больше пассажиров, чем он может выдержать, вдобавок они сгрудились кучей у одного борта, ругаются между собой и толкают друг друга. Челн раскачивается, черпает воду бортами и вот-вот должен перевернуться.

Тогда Ярви взял жену и дочь и перебрался из города в лес. Они зажили отшельниками на хуторе, от которого до ближайшего поселения было больше полусотни километров. Он строил, пахал, сажал, ухаживал за скотиной, огородом и садом. Он брал честную дань с леса: охотился, собирал ягоды и грибы. Он ловил рыбу в небольшом озере, формой похожем на блюдце, а чистотой – на младенческую слезу. Дни текли, как облака по тихому небу. Ярви опять был счастлив.

Потом дочь выросла и ушла к людям. В городе Кякисальми она нашла себе мужа и поселилась в его доме, с его семьей. Жена Ярви была у них на свадьбе, а Ярви остался на хуторе: кто-то же должен был следить за хозяйством. Свадьба дочери – единственный случай, когда Ярви хотел покинуть хутор, но не получилось. Жена – да, она иногда ездила на их лошади в ближайшее поселение кое-что продать и кое-что купить.

Они с женой остались вдвоем на лесном хуторе. Иногда, обычно раз в год на Рождество, дочь навещала их. Вскоре Ярви узнал, что у его дочери никогда не будет детей, а, значит, ему никогда не увидеть внуков. Не сразу, но Ярви примирился и с этим.

Потом жена умерла. Он похоронил ее над озером, там, где камни высоко поднимали землю, а сосны стояли плотной стеной, оберегая от ветров. Ярви навещал жену каждый день и разговаривал с ней подолгу, как никогда не разговаривал, когда она была жива. Ярви давно уже не был счастлив, он просто жил.

Потом дочь стала приезжать к нему чаще и задерживаться на хуторе на недели, а то и на месяцы. Он ни о чем не спрашивал ее, она ни о чем не говорила. Но ему и так было понятно, что дочери плохо живется с мужем. А однажды дочь сказала, что останется жить на хуторе. Ярви вытащил изо рта короткую трубку и кивнул:

– Хювя он[2].

Ярви продолжал охотиться, ловить рыбу, ухаживать за огородом, садом и скотиной. Теперь ему в этом помогала дочь.

Однажды зимним днем он колол перед домом дрова и сначала услышал гул, а потом увидел самолеты. Их было много. Они летели со стороны города, в который он когда-то ездил на святки катать детей. С тех пор самолеты появлялись каждый день. А скоро они с дочерью стали слышать, как бьет артиллерия. И ночью, и днем. Отдельные выстрелы, залпы и целые канонады. Звуки пальбы доносились с той стороны, где, по рассказам дочери, финские солдаты долгие годы возводили какие-то укрепления.

«Война», – понял Ярви. А он надеялся, что умрет раньше, чем в Финляндию придет новое кровопролитие. Но может быть, ему повезет и он умрет раньше, чем война доберется до их хутора?

Война добралась до их хутора быстро. Однажды ранним утром Ярви, собравшись проверить петли, которые ставил на зайцев, услышал в лесу голоса и решил дом не покидать. Он ходил от окна к окну и наконец увидел, как на поляну перед домом по проложенной им лыжне выкатываются один за другим люди в белых одеждах и при оружии.

Они не спросили разрешения войти, они вошли. Ярви не стал их пересчитывать, но их было около тридцати. Дом, привыкший к тишине, наполнился голосами, финской и шведской речью. Через сени стало не пройти от наваленных там лыж, и сильно пахло смолой от смазанных полозьев. По всем комнатам заскрипели половицы под ногами, обутыми в пьексы[3]. Приклады стучали о пол, бряцало оружейное железо. Гости стаскивали белые куртки и штаны, вешали на печь и раскладывали возле нее на просушку. Туда же добавились, превратив печь в невиданного зверя (вроде тех, что Ярви рисовал когда-то на санях), перчатки, варежки, шарфы, лыжные шапки, подшлемники, ушанки и форменные кепи. К печным камням гости прислоняли пьексы, оставаясь в одних носках.

Ярви, который сперва решил, что к нему пожаловали солдаты, вскоре засомневался, увидев под снятыми белыми куртками и штанами самую разнообразную одежду. Кто-то был в меховых куртках, кто-то в полушубках, крытых сукном и нагольных, кто-то только в свитерах, а кто-то и в военных куртках мышино-серого цвета, сидевших мешковато. То же самое и со штанами: и суконные форменные бриджи, и ватные штаны, и лыжные спортивного покроя, и не пойми какие.

У многих из этих людей над левым локтем был пришит бело-синий щит с большой буквой S, увенчанной, как короной, тремя еловыми ветвями[4].

Вооруженные гости изумились, обнаружив на хуторе его обитателей.

– Почему вас не эвакуировали? – спрашивали у Ярви.

А он пожимал плечами. Что тут говорить, кто о них вспомнит, кому они нужны? Ярви ни тогда, ни после того, как гости ушли, не спросил у дочери, почему же ее муж не приехал забрать ее. Наверное, думал, что их эвакуируют власти, решил Ярви.

Гостей пришлось кормить. Ярви зарезал несколько кур, пока дочь варила уху из пойманной вчера рыбы.

За столом гости рассказали Ярви, что происходит в мире и в Финляндии, рассказали, когда началась война и кто в ней побеждает.

– Коммунисты слабы, – говорил курносый блондин в свитере с оленями. – Мы не пустим их в Суоми. Они уткнулись в линию Маннергейма и дальше им не пройти. Ты слышал о Маннергейме, старик? Это наш главнокомандующий. Великий человек. Он научил нас, как разбить коммунистов. Знаешь, как мы их бьем? Они топчутся у линии Маннергейма, а мы, такие отряды, как наш, заходим им в тыл и во фланг, наносим кинжальный удар в бок, – рассказчик поднял руки и с силой одной ладонью чиркнул по другой, – и тут же отходим, чтобы выскочить в другом месте. Они не могут нас преследовать, коммунисты не умеют ходить на лыжах. Еще мы разрезаем их войска на мотти[5] и неторопливо отстреливаем, как уток из камышей. Мы не даем им подвозить снаряды и еду. Мы держим под нашими прицелами дороги. Я предлагаю выпить за нашего маршала! За нашего великого полководца!