— Сматывайся! — сказал он грубо. — Я зажигаю лампу.

Алик молча и бесшумно слез с окна. Закрыл его. Спустил штору. Когда Анджей включил электричество, в комнате сразу стало тесно и душно. Алик стоял у окна, щурясь от яркого света. Он был худой и, как все мальчишки в этом возрасте, нескладный и немного смешной, с несоразмерно длинными ногами и руками. Анджей, окинув брата критическим взглядом, отвернулся и стал раздеваться.

Обе кровати были разобраны на ночь. Анджей бросил пиджак на постель, присел на краешек и стал разуваться. Правый сапог снялся легко, а с левым всегда была морока. Он возился с сапогом и чувствовал на себе взгляд Алика. Анджей посмотрел на него, но тот моментально отвел глаза в сторону.

— Чего уставился, черт возьми? Ложись спать!

Наконец ему удалось стянуть сапог. Он зашвырнул его под стол и в одних носках пошел в ванную. Там лампочка перегорела, поэтому Анджей отворил узкое оконце.

В темноте совсем близко вырисовывалась соседняя вилла. Окна на первом этаже были открыты и слегка освещены — это в глубине, в дальних комнатах, горел свет. В доме несколько недель как были расквартированы русские офицеры. В тишине отчетливо слышались их голоса. Порой казалось, будто они разговаривают совсем рядом, не дальше вытянутой руки. Чужие, певучие слова. Громкий смех. Бренчанье балалайки. Чистый, молодой тенор затянул грустную песню.

Вот кто-то появился в освещенных дверях. Потом медленно пересек комнату и остановился у открытого окна. Анджей инстинктивно отступил в глубь ванной. Русский, облокотившись на подоконник, засмотрелся в ночь, которая дышала тишиной и покоем. На вид он был совсем юный. Белая, расстегнутая на груди рубаха четко обрисовывала его высокую, неподвижную фигуру.

Анджей напряженно всматривался в него. Значит, это и есть враг? Один из тех варваров, которые, по словам Ваги, дикой ордой двинулись на завоевание Европы. Но вопреки этим мыслям он внезапно почувствовал симпатию к этому чужому, незнакомому человеку, ставшему в эту минуту ему почти близким. О чем мог думать этот русский парень? Здесь, в чужом, неприветливом городе, вдали от родины, дома и семьи? Почему он искал уединения? Все, казалось, разделяло их с русским, но что-то и роднило. Где тут главное, что надо принимать в расчет? Что важнее — мучительные, запутанные доводы истории или вот это естественное чувство симпатии и смутной солидарности пред лицом еще более смутного, неясного будущего? Внезапно его охватила смертельная усталость. Да что они вообще значат, подобные минуты? Порывы сердца ничего не значат.

Захлопнув оконце и быстро раздевшись в темноте, он встал под душ. Когда он вернулся в комнату, Алик уже лежал, повернувшись к стене. Анджей погасил свет и тоже залез под одеяло. Положив руки под голову, он долго лежал на спине с открытыми глазами. Вдруг Алик заворочался.

— Анджей, — прошептал он.

Тишина. Алик сел на кровати.

— Анджей, ты спишь?

Тот в бешенстве вскочил.

— Отстанешь ты от меня наконец или нет, черт бы тебя побрал!

Отвернувшись к стене, Анджей натянул на уши одеяло. Алик молчал. Анджей понял, что скоро не заснет. Прошло четверть часа, а может, немного меньше. Он начал уже задремывать, когда до него донесся тихий, сдавленный плач. В первую минуту он подумал, что ему послышалось. Он поднял голову. Потом откинул одеяло и босиком, осторожно обогнув в темноте стол, подошел к постели брата.

— Алик! — сказал он ласково.

Алик перестал плакать. Он лежал, уткнувшись лицом в подушку и поджав ноги. Одеяло сползло на пол. Анджей поднял его. С минуту постоял в нерешительности, потом присел на край кровати и наклонился над братом.

— Что с тобой, Алик?

Он обнял брата, повернул к себе, и, когда держал в объятьях, дрожь худого мальчишеского тела вдруг болью отозвалась в его сердце. Возле своего лица он ощущал разгоряченное, мокрое от слез лицо Алика. Жалость сдавила ему горло.

— Аличка!

Он хотел покрепче прижать его к себе, но тот дернулся и изо всех сил стал его отпихивать.

— Уходи!

— Алик…

— Уходи!

Алик забился в угол постели, к стене, и затаился там, как зверек. Глаза у него блестели, он громко дышал. Анджей протянул руку.

— Алик!

Но тот его оттолкнул.

— Уходи, слышишь? — крикнул он глухим голосом. — Я ненавижу тебя, ненавижу!…

В зале погас свет, и рефлектор из глубины оркестра осветил пустой танцевальный круг. Разговоры стихли. Сидящие за дальними столиками повскакали с мест. Оркестр заиграл туш. И еще не смолкла музыка, когда в забитом людьми проходе между большим залом и баром захлопали в ладоши.

Ганка Левицкая с трудом протискивалась сквозь толпу. Котович шел впереди и прокладывал ей дорогу. Наконец она вышла на свободное место перед оркестром. Со всех сторон грянули аплодисменты. Стоя в кругу яркого света, она кланялась с очаровательной, чуть застенчивой и удивленной улыбкой. Погруженный в полумрак, битком набитый зал, в котором плавал сизый табачный дым, с этим пятном света посредине, казался просторней, чем при полном освещении. Аплодисменты стихли. Ганка Левицкая мгновение стояла неподвижно, опустив руки вдоль светлого длинного платья. Когда последние отголоски разговоров замерли и воцарилась полная тишина, она кивнула оркестру. Скрипки заиграли первые такты песни.

По залу пробежал легкий шепот. Он, как вздох, всколыхнул толпу и замер. Кто не знал этой песни? Песенки о плакучих ивах, которые расшумелись. Ее пели всюду: на улицах, во дворах, в поездах и ресторанах. Сложенная во время войны, она была теперь у всех на устах, воскрешая в памяти дни борьбы, подвиги парней из партизанских отрядов, их победы и поражения. В ней звучала полная обаяния, романтическая тревога и гордость народа. Она, эта песня, неизменным рефреном раздавалась все эти годы над пропитанной кровью и слезами землей. Как раньше по горам, по долам маршировали солдаты и над убитыми расцветали кусты белых роз, а поле брани оглашала залихватская песня о кумушке-войне, для которой ничего не пожалеют красавцы уланы, так теперь из мрака непроглядной ночи, из бездны страданий и унижений, над краем истерзанным и печальным, как ни один другой, зазвучала эта задушевная, хватающая за сердце мелодия. Но уже не белые розы расцветали, а плакучие ивы шумели, и не уланы мчались на конях, топча врагов, а в дождь и зной шагала и шагала пехота. Но смерть и любовь остались прежние, словно все беды, обрушившиеся на мир, ничего не изменили в этой стране, где так легко шли на подвиг и так легко поддавались иллюзиям.

Зал был точно зачарован. В тишине, не нарушаемой ни единым звуком, трогательно и чисто звучал слабенький, детский голосок Ганки Левицкой.

Она пела:

Длинное вечернее платье певицы, паркет и яркий свет рефлекторов — все эти театральные аксессуары не имели ровно никакого значения. Для слушателей она была простой девушкой, каких в Польше тысячи. Такие, как она, были связными, возили запрещенную литературу и инструкции, переправляли оружие и деньги, падали с шеренгами расстрелянных, погибали на варшавских баррикадах. Для них, стройных и русых, для них, юных жен и возлюбленных, слагались песни; это они, совсем еще девочки, отдавались парням, для которых любовь и смерть были азбукой жизни. Словно из чащи лесной, из заветной глуби тех лет доносились незатейливые слова песенки:

Тяжелое, дурманящее оцепенение, как сон, сковало людей. В табачном дыму, в полумраке застыли неподвижные фигуры. Опущенные и подпертые кулаками головы, напряженные лица. Устремленные в одну точку взгляды. У одних слезы на глазах, у других они точно остекленели и ничего не видят. Хмель как рукой сняло, и пьяные, казалось, протрезвились. Песенка, которую пел слабый девичий голосок, словно повернула время вспять, воскресив прошлое, трагически размененное на никчемные беготню и хлопоты, на глупости и грубости, на водку, легкую наживу и дешевую любовь, на смутные ожидания и тщетные, пустые сожаления — на всю эту жизненную суету, неизвестно куда влекущую и неизвестно что несущую: разочарование или надежду? Воспоминания обступили всех. Голоса умерших, тени умерших. Дома, пейзажи, собственные судьбы, как призраки, выплыли из небытия. Но радости там не было. Жизнь текла где-то рядом. Ниже, выше. Рядом.