— Я тоже, — тихо сказал он.

— Нам обязательно надо встретиться…

— Когда ты уезжаешь?

— В среду утром.

Калицкий вяло улыбнулся.

— Ну, вот и кончилась война.

— Будем надеяться, что так, — буркнул Щука. — И все-таки это звучит как-то непривычно, правда? Кончилась война… Значит, во вторник вечером. Ты здесь с семьей?

Калицкий покачал головой.

— Нет, один.

— А жена?

— Маринка? Погибла во время восстания.

— Что ты говоришь! — воскликнул Щука и, не зная, что сказать, стал машинально крошить хлеб.

— Товарищ Щука! — окликнул его Свенцкий. — У вас полная рюмка!

Щука кивнул, выпил водку и продолжал крошить хлеб.

— Моя Мария тоже умерла, — сказал он, немного помолчав.

Калицкий поднял на него усталый взгляд.

— В Равенсбрюке, — пояснил Щука и, поколебавшись, спросил: — А твои сыновья?

— Тоже погибли.

У Щуки перехватило горло.

— Оба?

— Да. Давно. Еще в сорок третьем году. Значит, во вторник?

— Да, во вторник, — медленно повторил Щука.

Разговор не клеился. Напротив громко говорил Врона:

— Я только одно знаю. Когда мы были в лесу, я и мои ребята представляли себе это иначе. Слишком быстро некоторые наши товарищи успокоились и почили на лаврах. Если так и дальше пойдет, мы как пить дать проиграем революцию. Сейчас надо во как всех держать! — И он показал сжатые кулаки. — Не сглаживать классовые противоречия, а заострять их, бить врага по голове, потому что, если мы вовремя не ударим, он всадит нам нож в спину.

Свенцкий, снисходительно улыбаясь, кивал головой.

— Все это верно, товарищ майор, но вы забываете об одном.

— О чем же?

— О том, что политика дело не простое. На данном этапе наша задача — смягчить недовольство.

Врона посмотрел на него исподлобья.

— Чье? Кулаков? Помещиков?

— Я говорю вообще, в широком смысле, — уклончиво ответил Свенцкий. — Мы должны привлекать на свою сторону, объединять…

— Кого?

— Как это кого? — удивился Свенцкий. — Народ.

Смуглое лицо Вроны слегка потемнело.

— Народ! А вообще-то вы знаете, товарищ Свенцкий, что такое польский народ и чего он хочет?

— Мне кажется…— начал Свенцкий.

Но тот не дал ему договорить.

— Кого вы хотите привлекать на свою сторону? Тех, кто спит и видит, как бы опять закабалить рабочих и крестьян и обречь их на нищету? Или тех, кто стреляет из-за угла в наших лучших людей? Это, по-вашему, польский народ?

— Ах, майор, майор…— Свенцкий развел руками. — Ваше возмущение мне понятно, меня ведь тоже многое огорчает…

— Но на знамени революции вы бы охотно написали: «Давайте жить в мире, братья поляки!»

— Страна разорена, люди измучены, надо трезво смотреть на вещи.

— И во имя этой трезвости вы готовы усыпить бдительность людей и подсунуть им сусальное согласие? Нет! — Врона стукнул кулаком по столу. — Так дело не пойдет, большевики так не поступают. Это верно — страна разорена, люди измучены, но мне кажется, вы, товарищ Свенцкий, даже не подозреваете, какой огромный запас сил таится в измученном народе. И эти силы — наши коммунистические силы — будут расти и увлекут за собой массы… Эх! — Голос у него по-мальчишески сорвался, в нем послышалась горечь. — Жалко, что многие наши товарищи не увидят этого…

Свенцкий воспользовался случаем, чтобы перевести этот щекотливый разговор на другую тему.

— Как подвигается следствие по делу убитых? — спросил он.

Врона глянул на него исподлобья.

— Не беспокойтесь, — буркнул он, — эти бандиты от нас не уйдут. Если их не поймаем, то рано или поздно к нам в руки попадутся все, кто стоит за этим убийством и за многими другими.

Свенцкий задумался.

— А вам не кажется, товарищ Врона, что это могла быть отчаянная выходка какого-нибудь фанатика?

Врона промолчал.

— Ведь и такую возможность надо принимать во внимание, — продолжал Свенцкий.

Врона забарабанил пальцами по столу.

— Можно задать вам один вопрос?

— Пожалуйста, — поспешно сказал Свенцкий. — Я вас слушаю.

— Вы верите в чудеса?

Новоиспеченный министр слегка опешил.

— Я?

— Да, вы.

— Я вас не понимаю. Почему я должен верить в чудеса?

Врона пожал плечами.

— Это вы должны знать, а не я. Просто на ваш вопрос я ответил вопросом.

Тем временем Щука снова заговорил с Калицким:

— Какие у тебя планы на будущее? Останешься в Островце?

— Пока еще не знаю, — ответил Калицкий. — Меня зовут в Варшаву.

— Ну что ж, пожалуй, это правильно, а?

— Ты думаешь? Чего мне там делать? Без меня обойдутся.

Щука поднял тяжелые веки.

— Не понимаю. Как это — чего там делать? Разве сейчас мало дела?

Калицкий махнул рукой.

— Надо смотреть правде в глаза, дорогой. Такие, как я, сейчас не в чести.

— Такие, как ты? Я не узнаю тебя, Ян. И это говоришь ты, старый социалист?

— Что же делать, если это правда.

— Чья правда?

— Чья? Моя. Вот ты говоришь, что я старый социалист. Видно, я социалист старого склада. Потому что я чересчур щепетилен, разборчив и чувствителен. К тому же у меня есть собственное мнение. Я люблю говорить правду в глаза, а этого сейчас не любят.

Щука наклонился над столом.

— Впрочем, ты сам знаешь, как обстоит дело, — продолжал Калицкий. — Зачем нам с тобой в прятки играть?

Щука сделал нетерпеливое движение.

— Неправда, — резко сказал он. — Все совсем не так, как ты говоришь. Неужели ты в самом деле не понимаешь, что сейчас в Польше осуществляется то, о чем мы мечтали всю жизнь?

Калицкий горько усмехнулся.

— К чему вспоминать прошлое? Его все равно не воротишь. А теперь…— Он наклонился к Щуке и понизил голос: — А теперь вам нужны вот такие Свенцкие.

— Нам?

Калицкий молчал. Щука внимательно посмотрел на него.

— Эх, сбился ты, старина, с дороги…

Бледное лицо Калицкого слегка покраснело.

— Я? А может, это вы идете по неверному пути?

— Нет, Ян, — ответил Щука. — Партия идет по верному пути. Мы можем делать ошибки, оступаться, но направление у нас правильное. Вот ты сказал — Свенцкие. Да, они есть. Ну и что? Завтра они отпадут.

Калицкий долго молчал.

— Это я знаю, — сказал он наконец. — Меня беспокоят не Свенцкие.

— А что же?

Калицкий поднял на старого друга усталый взгляд, и на миг его черные глаза загорелись, как в прежние времена.

— Вы меня беспокоите, — сказал он. — Путь, по которому вы ведете Польшу.

В эту минуту к Щуке наклонился Вейхерт.

— Боюсь, что нас ждет речь, — с фамильярной улыбкой прошептал он.

В самом деле, Свенцкий, решив, что настал подходящий момент, сосредоточился, сделал значительное лицо и, взяв в правую руку нож, слегка постучал им по рюмке. Но он сделал это так деликатно, что услышали только ближайшие соседи и замолчали. Свенцкий хотел постучать еще раз, но тут с дальнего конца стола послышался резкий звон. Это Грошик, моргая мутными глазами, изо всех сил колотил вилкой по рюмке. Разговор за столом моментально стих, и все с любопытством стали оглядываться в поисках виновника этого необычного трезвона. Свенцкий сначала покраснел, потом побледнел.

— Тсс! — зашипел Грошик. — Пан министр хочет говорить.

При виде растерянной физиономии Свенцкого Древновский зажал рот, чтобы не прыснуть со смеху.

— Валяй еще! — подзуживал он Грошика.

Но Свенцкий уже овладел положением. Он встал, и внимание присутствующих обратилось на него. Однако, когда он начал говорить, голос у него слегка дрожал.

— Дорогие товарищи! Сегодня возрожденная Польша одержала большую победу. Жертвы, которые мы понесли в борьбе с фашизмом, были не напрасны. Фашизм капитулировал…

— Держишь?-—-прошептал Юрек Шреттер.

— Держу, — тяжело дыша, ответил Фелек Шиманский.

— Ну, давай. Раз, два…

Изо всех сил раскачав мертвое тело, они одновременно отпустили руки, и оно упало в темноту. Раздался плеск — и наступила мертвая тишина. В густой листве шуршали капли дождя. Молния сверкала где-то далеко за городом.