Дрожащей рукой она оттерла потное лицо бумажной салфеткой. А потом, словно смущенная юная девушка, улыбнулась в салфетку. Она не слишком хорошо разглядела этого человека, но возбужденное воображение подсказывало, что он рыжеволосый, с бледным, как у всех рыжих, лицом в веснушках; на нем было железнодорожное форменное кепи, лихо надвинутое на лоб под косым углом. И в его жесте, обращенном к ней, сквозило заигрывание. Лицо с крупными чертами, мужественное; глаза внимательные, взгляд открытый и устремлен прямо на нее.

Интересно, понял ли он меня? Знает ли, что я буду здесь его ждать?

Он нес дежурство у ее постели. Произносил ее имя, поглаживал пальцы. Иногда – он был готов поклясться в этом!– они отвечали ему легким пожатием. Веки трепетали, и казалось, вот-вот откроются глаза; она заметно вздрагивала, ерзала по постели и время от времени испускала жалобные стоны, в которых слышалось его имя,– да он был готов поклясться в этом! Правда, врачи были настроены не слишком оптимистично и говорили вежливо, обтекаемыми фразами. Часы, прошедшие с момента несчастного случая, превращались в дни, множились и перетекали в недели, а она по-прежнему продолжала пребывать в коме. И ничто не менялось, за исключением мелких, только им замеченных признаков.

Респираторный аппарат сняли, теперь она могла дышать самостоятельно. Но дышала она неровными рывками, иногда – мелко и часто, как младенец. К ногам и рукам были прикреплены пластиковые трубки, 'подающие в вены питательный раствор; катетер выводил из организма токсины. Движение жидкостей было непрерывным, и порой ему чудилось, что он усматривает в этом потоке незаметное глазу перемещение атомов. Аппараты управляли ее то почти нормальным, то учащенным и неровным сердцебиением и столь же непредсказуемой деятельностью поврежденного мозга. Со всех сторон доносилось их негромкое гудение и пощелкивание. Жизнь! жизнь! жизнь!– обещали все эти аппараты.

Здесь, в Чатокуа-Фоллз, свой отсчет времени, и, как обнаружила вскоре Марта, это было сущей правдой. Она приехала к тете всего на десять дней, но каждый день казался бесконечным, а иногда в точности повторял первый. С самого начала, с раннего утра, когда она проснулась на рассвете от слабого гудка паровоза вдали. Она поспешила выбраться из дома, прошла через неузнаваемо заросший сорняками сад на заднем дворе, пробралась через давно не стриженную живую изгородь и вышла к болоту. Пройдя по затерянной в траве тропинке примерно с милю в направлении Сенека-стрит, Марта оказалась в районе складов и заброшенных стоянок и увидела огромный черный кратер в горе, куда уходили блестящие полоски рельсов, исчезали в темноте под выбитой над каменным порталом надписью: «Чатокуа-Фоллз, 1913».

Однако Марта верила, что самый первый день все же отличался некоторыми деталями, причем довольно существенными.

Например, во время долгой прогулки мимо унылых домов окраины Чатокуа-Фоллз, когда Марта заходила в знакомые еще с детства лавки и магазинчики, на глаза вдруг попался ряд будок телефонов-автоматов. Она долго стояла и смотрела на них, пытаясь вспомнить. Ей надо кому-то позвонить, причем срочно. Но кому и зачем? По важному и безотлагательному делу?…

А в другой день, бредя по тропинке вдоль реки, которая вывела ее под мост на Федерал-стрит, тоже на окраину и довольно далеко от Проспект-авеню, Марта вдруг услышала голоса. Она подумала, хотя и понимала, что мысль эта совершенно безумна, что за ней следят. Подняла глаза, увидела мрачную и грязную «изнанку» моста и заметила гнездящихся воркующих голубей. Ну да, конечно, всего лишь голуби, это они воркуют. И все же: Они следят за мной! Наблюдают! Не спускают глаз!На сваях и грязном настиле играли и переливались отблески света, отражение от воды. И в этом тоже была своя красота и одновременно – обман. Марта уже научилась не доверять мерцающим поверхностям.

Она сильно и по-детски протерла глаза кулачком, а когда открыла их снова, «изнанка» моста исчезла! Ничего не осталось, ровным счетом ничего. Даже неба. И вызвано это было не дефектом зрения, а самой структурой мира. И Марта спокойно подумала: – Он исчез. Его никогда и не было. Я смотрю в пустоту бытия.

Он звал ее по имени, иногда во весь голос, громко, сам не сознавая, что делает. Прибегала медсестра и начинала его успокаивать: «Только, пожалуйста, сэр, не так громко, вы можете побеспокоить других больных». Он удивленно моргал, но чувствовал, как в душе закипает гнев. Ведь он считал, что они одни, только он и она, и никого больше. Как они смеют им мешать?

Каждый день, рано утром, локомотив с грохотом вырывался из туннеля, и рыжеволосый машинист весело приветствовал Марту взмахом руки в перчатке. Губы его шевелились, он кричал ей, но что именно, разобрать не удавалось. Зато удалось рассмотреть его получше. Широкая улыбка, но немного застенчивая, заигрывающая и в то же время добрая, покровительственная. Внимательные острые глаза устремлены прямо на нее. Даже несколько часов спустя Марта ощущала на себе этот взгляд, как эротическую ласку, ей становилось жарко, и кровь приливала к лицу.

Нет, разумеется, Марта не рассказывала тете Альме о машинисте, ни словом не обмолвилась и о том, куда ходила каждое утро. Не рассказывала, где бродила целыми днями, а иногда и вечерами – по улицам, переулкам, тропинкам и закоулкам маленького городка. По широкому, вымощенному булыжником мосту в центре города, перекинутому через реку Чатокуа, где людей, как и ее, привлекала вода. В основном это были мужчины среднего возраста, они стояли, перегнувшись через перила, и глазели с высоты тридцати футов на мутный и быстрый поток. Эта часть города располагалась на возвышенности, и вдалеке, на горизонте, можно было различить зубчатую полоску гор. Особенно хорошо их было видно в ясные дни – горы стояли, будто вырезанные из картона. На общем фоне резко выделялась гора Катаракт, сияющая, великолепная, увенчанная лучами солнца. В форме вскинутой вверх руки, дразнящей, манящей и предупреждающей одновременно.

Странно, но здесь, в Чатокуа-Фоллз, Марта никого не узнавала. Как, впрочем, не узнавали и ее. Складывалось впечатление, что люди не видели ее вовсе. Во всяком случае, взирали с равнодушием, точно смотрели сквозь нее, и это временами страшно раздражало. Но поскольку Марта явно не была обделена вниманием рыжеволосого машиниста, то не очень расстраивалась.

Одиннадцатая неделя госпитализации была отмечена обнадеживающим симптомом: когда няня начала протирать правый глаз влажной ваткой, он моргал уже совершенно нормально.

Она страшно исхудала, весила теперь не больше девяноста фунтов. И с каждым днем пребывания в коматозном состоянии прогнозы становились все менее оптимистичными. Возможно, говорили врачи, интеллект ее и не затронут, но повреждения мозжечка и ствола головного мозга очень серьезные. Словом, один шанс из ста, что сознание у нее восстановится.

А он, ее муж, слушал, но из всего сказанного выбирал только то, что ему хотелось услышать. В таких ситуациях мы часто глухи к тому, что отказываются принимать наши разум и душа. Бог создал нас не такими уж и сильными.

Но в упрямой своей вере он твердо знал, что когда произносит ее имя, наклоняется поцеловать ее в прохладный лоб, она отвечает легким подрагиваньем век. А иногда слабо шевелила руками и начинала двигать верхней частью тела. Однажды утром он пришел в радостное волнение. Сидел, как всегда, и произносил ее имя, и вдруг увидел, как она открыла глаза. Левый глаз, неповрежденный, смотрел прямо на него! Да он просто уверен в этом! Во взгляде промелькнуло узнавание – нет, это ему не показалось! Потрескавшиеся губы вдруг зашевелились и испустили сдавленный невнятный возглас, казалось, он исходил из самой глубины ее тела. Потом она задрожала, закрыла глаза и снова впала в бессознательное состояние, накатившее на нее, как темный морской прилив.