Она открыла глаза и увидела над собой свекольно-красное искаженное лицо любовника. Жилы на лбу вздулись, глаза узкие, как щелочки. Дыхание было таким хриплым и прерывистым, что Вирджиния вдруг испугалась: может, Дуглас тоже умирает?

«Нет. Это просто невозможно».

Она быстро закрыла глаза, желая избавиться от неприятной мысли. И тотчас перед ней предстало самое необычайное и прекраснейшее из видений: Дуглас Моссер в возрасте тридцати пяти лет, в белой футболке, шортах, сандалиях. Вот он наклоняется к ней и протягивает руку. Протягивает руку ей, Вирджинии, жене своего самого близкого друга, чтобы помочь подняться на яхту. И так весело улыбается ей, глаза его сияют, и так многозначительно сжимает ее пальцы, что сердце у нее готово остановиться. И она выкрикивает в полный голос, сейчас, в этой комнате под номером 555:

– Я правда любила тебя! До сих пор люблю! И ничуть не жалею об этом.

Мгновенно ее чресла наполнились восхитительным ощущением – та самая часть ее тела., которая так давно ничего не чувствовала и, казалось, умерла. И эта волна продолжала нарастать, все росла и росла, и ее сотрясала дрожь. Вирджиния впилась ногтями в скользкое от пота тело любовника, рыдающая и беспомощная. А он простонал ей в шею:

– Джинни! Дорогая, милая! Я тоже тебя люблю!

И кровать подпрыгнула, опустилась и содрогнулась.

Боже, какая неловкость! Вместе им удалось наскрести всего сорок четыре доллара шестьдесят центов на чаевые горничной. Дрожащими руками они протянули ей деньги, горничная взяла и долго с подозрением рассматривала бумажные купюры, а мелочь взвешивала в ладони.

А любовники с нетерпением ждали ее вердикта. Ее суждения. Что означает эта насмешливая гримаса на ее лице – презрение, злобу, снисходительное сочувствие? А может, просто жалость?… Нет, скорее всего глаза ее говорили: «Все кончено». Словно и она была рада поскорее убраться отсюда, из душного номера отеля «Парадизо», после долгого и утомительного дня.

Но вот наконец она, к невероятному их облегчению, улыбнулась и сказала, слегка пожав плечами:

– Gracias! – Затем сжала в кулаке скромные чаевые и опустила их в карман.

Он бормотал ее имя как заклинание. Гладил и сжимал ее холодные безжизненные пальцы. Всматривался в ее лицо, бледное, неподвижное, выглядывающее из-под бинтов. И бритая голова вся в белых бинтах, напоминавших апостольник у монахини. Веки в синяках, правый глаз поврежден особенно сильно, и он почему-то не отрывал взгляда от этого несчастного глаза, склоняясь над ней низко-низко, как только позволяли металлические поручни кровати. Респиратор, дышащий за нее, масса трубочек, помогающих поддерживать в ней жизнь, – на это он не смотрел. Все это временное, это потом уберут, когда она придет в себя, наберется достаточно сил, чтобы обойтись без них. Веки у нее почти непрерывно дрожали. Несколько раз во время медицинских процедур она открывала глаза в его присутствии, и он видел, как расширены ее зрачки, налиты кровью белки,– ужасное зрелище. Да, глаза ее, но смотрят в никуда, и проблеска сознания в них незаметно.

Тем не менее он все твердил ее имя, не отходил от ее постели, в нем продолжала жить надежда. Когда ему давали понять, что надо себя пожалеть, отдохнуть немного, ведь ночь такая долгая, он впадал в ярость. Она была его женой, женщиной, которую он любил больше жизни, и собственный комфорт волновал его сейчас меньше всего. Он был убежден, что через несколько минут или часов она обязательно откроет глаза, увидит его и узнает, нарушит наконец молчание и заговорит с ним.

Гудок поезда растаял вдали – меланхоличный призывный вздох. Как и ее имя, которое он бормотал еле слышно, – Марта. Марта. Марта.

Наступил вечер. Сквозь высокие узкие окна просачивались мягкие косые лучи заходящего солнца. Она была одна и немного нервничала, но не чувствовала себя одинокой. Ей казалось, что из-под предметов, из-за них или же сквозь их поверхность за ней кто-то следит. Что на вид вполне основательные твердые предметы на самом деле плоски и прозрачны. Повсюду в этой просторной комнате, служившей, как она знала, гостевой, в доме ее тетушки Альмы Бьюкенен, в большом старинном особняке на Проспект-авеню в Чатокуа-Фоллз, Марта ощущала чье-то присутствие. Нет, конечно, стоило ей резко обернуться и заглянуть за выцветшую китайскую ширму, или в старый чулан, отделанный кедровым деревом, или же в ванную комнату, там никого не оказывалось.

Она даже испуганно вскрикнула, увидев собственное отражение в высоком зеркале гардеробной. Высокая гибкая фигура, порывистые быстрые движения, выглядит явно моложе своих лет, а лицо слегка замутнено, как на передержанном снимке.

Зачем я здесь? И надолго ли останусь?

Над высокой старинной деревянной кроватью, где витал аромат лаванды, чуткие ноздри Марты уловили еще и запах пыли. Здесь же, поверх бежевого кружевного покрывала лежал ее открытый чемодан. Странно, зачем ей понадобилось брать с собой этот старый, довольно красивый, но поцарапанный и страшно тяжелый чемодан, а не новый, более легкий и удобный? То была память о первых самых счастливых годах брака, когда они с Роджером так часто путешествовали по Европе. У нее просто рука не поднялась выбросить его.

Надо позвонить Роджеру, прямо сейчас, подумала она. Он, наверное, волнуется, не знает, благополучно ли она добралась до Чатокуа-Фоллз, ведь путешествие было тяжелым. А вот почему именно, Марта уже не помнила.

Черт, да в этой комнате нет телефона!

Как это похоже на старую тетю! Пригласить Марту к себе и поселить в комнате без телефона.

От раздражения у Марты разболелась голова. Она была женщиной нетерпеливой, высокоразвитый интеллект все время побуждал к действиям, хотя в данный момент это было невозможно. Кровь пульсировала в висках, даже глаза заболели. Во рту была неприятная сухость, словно Марта наглоталась пыли.

Тетя Альма ждала ее внизу, к чаю, а она нерешительно застыла посреди комнаты. (Неужели кто-то действительно наблюдает за ней? Нет, не через зеркало, она убедилась, что задник у него глухой, деревянный.) Внимание Марты привлекли странные глубокие и острые складки на бежевом покрывале на кровати, где лежал тяжелый чемодан. Было нечто ужасное в этих складках, в темных углублениях между ними, о происхождении которых даже не хотелось думать.

Вполне вероятно, что тетя Альма связала это покрывало сама, крючком. Очень красивое, со сложным орнаментом из цветов и спиралей… Некогда покрывало было ослепительно белым, а теперь пожелтело от старости, приобрело оттенок слабо заваренного чая. Реликт, пережиток старых времен, когда у молодых женщин из «приличных» семей, подобных Бьюкененам, не было более важного или срочного дела, чем готовиться к свадьбе.

В те времена еще водились девственницы, очень хорошие девушки. Послушные христианскому долгу дочери. Вершиной жизни, воплощением всех самых сладостных надежд и чаяний для них являлась свадебная церемония: муж и жена – одна сатана. И это навеки.

Надо спуститься и позвонить Роджеру. Она слишком затянула со звонком.

Но внимание Марты снова привлек вид из окна, и она испустила восторженный и удивленный стон – горы до самого горизонта, живые, близкие! Это были горные вершины хребта Чатокуа, затянутые голубоватой туманной дымкой и освещенные лучами заходящего солнца. Находились они по меньшей мере милях в пятидесяти, но казалось, что значительно ближе, и располагались по ту сторону от реки Чатокуа, делившей маленький городок на две части – северную и южную.

Самой высокой была гора Катаракт, 2300 футов над уровнем моря. У подножия каменистые склоны тонули в тени, верх ярко освещало солнце, а по форме гора напоминала вскинутую в приветствии руку.

Сколько же лет не видела Марта этих гор! К своему стыду, последний раз она навестила тетю на похоронах дяди Дуайта, ее мужа. Случилось это лет двенадцать назад, если не больше, и родители Марты были тогда живы. Это были первые горы в жизни Марты, горы ее детства, ведь впервые родители привезли ее с сестрой в дом тети на летние каникулы лет тридцать назад. И женщина, которую она называла тетей Альмой, на самом деле доводилась ей двоюродной бабушкой со стороны матери.