Из всех неприглядных воспоминаний, которые вмещает в зрелом и подгнивающем виде мое сознание и о которых мне предстоит вам рассказать, самым страшным позором, пожалуй, является именно факт моего изгнания из школы.

Человеку свойственно с долей иронии относиться к таким грехам, как кража, избиение жены, измена, даже убийство (в чем вы меня как раз и изобличите), однако пуще всего человек стыдится мелочей, которые якобы задевают его достоинство. Это происходит потому, что даже у самых порочных из нас самомнение источает свое сияние практически безостановочно, что побуждает нас неизменно рассуждать так: «Да, но все-таки честь моя не затронута! Да, но мое достоинство не затронуто. Да, но все-таки… Все таки…»

Все-таки…

Мы переехали в Фернвуд в январе, и Нада немедленно стала интересоваться по поводу школы. Она решила, что обычная — исключается, так как необходимо активно развивать мои детские и робкие умственные способности. Одно время она увлекалась (но недолго, как и всем прочим) католической верой, однако ее сумели убедить, что местная католическая школа для ее «сына» не годится. (О «сыне», то есть обо мне, Нада проговаривала скороговоркой и понизив голос, как о чудо-ребенке, которого не способны понять ни собственный отец, ни педагоги.) И вот как-то морозным утром она повезла меня в Школу имени Джонса Бегемота.

Позвольте, я опишу, как выглядела Нада в то утро. Она была одета на загородный манер (в дальнейшем вы узнаете, что в одежде ей было свойственно два стиля), и украшения были на ней необычайно эффектные, изумительно подобранные: простой и строгий темный шерстяной костюм, в ушах крохотные серебряные сережки, белые лайковые перчатки, в которых руки кажутся нежными, как у младенца, только белее, сумочка в тон и бриллиантовый браслет-часы, подаренный Отцом просто так, без всякого повода — вернее, я так и не сумел выяснить, был ли повод, — месяц тому назад. Кожаные туфли; гладкие, затянутые в тончайший, поблескивающий на свету нейлон ноги; объявленное «загородным» меховое спортивное пальто — чередование белых и темно-янтарных полос; и все, что было на Наде, источало вокруг теплую волну нежного аромата духов, создавая особую, только ей присущую ауру. Как всякий ребенок, я не показывал вида, что замечаю, с каким вниманием смотрят на Наду мужчины, встречавшиеся нам в пути, — просто те, кто заправлялся на бензоколонке, или изредка попадавшиеся местные служащие, спешившие либо на работу, либо на железнодорожную станцию. Я даже не показывал вида, что замечаю, как смотрит на нее временами Отец — с томлением, грустью, благоговением, — когда Нада, ища что-то и, как правило, не находя, вбегает в комнату, в которой он в тот момент оказывается, или где мы с ним оказываемся вместе: Отец, изнемогающий от счастья, и я, ее чудо-дитя. Частенько в моей детской жизни мне приходилось отводить глаза, отворачиваться, чтобы не видеть то, что я видеть был не должен.

В то утро Нада воспользовалась «кадиллаком». Отец был на работе. Он отправился на работу в семь утра и был уже где-то там, на службе, в своем собственном офисе. Мы как-нибудь непременно перенесемся с вами и туда, но с Надой всегда гораздо интереснее, и, значит, слушайте рассказ (а что, если для моей жизни слово «анекдот» гораздо уместнее?) о том, как она повезла меня в Школу имени Джонса Бегемота, как натолкнулась на осложнения, как справилась с ними. В изящном желтом автомобиле Нада катила по немощеным улочкам Фернвуд-Хайтс, гораздо более фешенебельного района, прилегавшего к равнинной части Фернвуда. Мы ехали мимо высоких каменных, кирпичных и кустарниковых изгородей, за которыми наверняка скрывались шикарнейшие особняки, машина петляла и вихляла, как будто в нескончаемом сосновом бору, но вот наконец мы подъехали к кованым воротам с вывеской:

— Мы хотим, чтоб ты учился в этой школе, Ричард! — с решительностью произнесла Нада.

Она обладала свойством вбирать в себя все, с чем сталкивалась в жизни. Я чувствовал, как давит вся эта обстановка на нее, мою бедную мамочку, которая была, на свой лад, настолько непосредственной натурой, что воспринимала все показное и дорогостоящее как проявление высшего порядка, и это она, в отличие от Отца, не подвергала сомнению. Его же скептицизм считала признаком плебейства.

Незаметно наблюдая за ними обоими, что и составляло суть моей жизни, я видел, что природное высокомерие начисто лишало Наду возможности трезво оценивать тех, кто в интеллектуальном смысле был ниже ее. С беспощадным презрением обрушивалась Нада на самых любимых своих писателей, Толстого и Манна, возмущаясь отдельными проявлениями отсутствия у них вкуса или свидетельствами художественной несостоятельности, однако неизменно пасовала перед какой-нибудь великосветской дивой или каким-нибудь важным бизнесменом, если за ними угадывался крупный капиталец. Как прекрасно, что Нада так и не пробилась в высшее общество! Что бы тогда с ней сталось! Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что Нада была, под стать мне, дитя. Она и замуж-то за Отца вышла, как девочка, что летит на свидание с нелюбимым мужчиной, возможно, даже едва знакомым только потому, что он пригласит ее на какое-то необыкновенное торжество, где повсюду сияют огни, где сладчайший аромат цветов и где они окажутся совершенно одни. [5]Отец ни о чем этом не подозревал, однако пустоту, связанную с отсутствием интуиции, с отсутствием тонкости и вкуса, заполнял в нем грубый здравый смысл, надежный, как незатейливая открывалка, купленная в дешевой лавке.

Надпись произвела на нас обоих впечатление, как и мощеные улочки, обвивавшие Факультетский ряд, этот раскинувшийся среди редких вечнозеленых кустов и сосен, чудноватый на вид длиннющий комплекс одноэтажных зданий, соединенных между собой проходами. Как и эта огромная заснеженная поляна, которая в теплое время года наверняка превращалась в парк или лужайку, где юные эрудиты, забыв обо всем, погружались в постижение латинского стиха. Как и обилие старых вязов (частично засохших, хотя зимой это трудно понять). Как и эта огромная библиотека, и это здание со своей необычной современной скульптурой из стали у входа — некое угловатое, чахлого вида существо, не исключено, что человек, держит прямо перед собой глобус, хоть и превратившийся в голый каркас, однако, судя по всему, не ставший от этого легче. Скульптура символизировала собой науку, и позади располагался корпус естественных наук. Гуманитарный корпус был огромный, обледенелые окна сурово глядели на нас десятками глаз из-под нависавших, точно брови, мощных оголенных плетей дикого винограда. Нам с Надой этот корпус понравился больше остальных. Уж тут без обмана: учеба это мука, — никто не водит за нос, как в простой школе, не предлагает для отвода глаз уроки танцев, баскетбол и кружок фотолюбителей.

— Мы непременно с тобой сюда поступим, Ричард, — сказала Нада. Изощренная, неявная показушность этого заведения действовала несколько подавляюще на Наду, но, хоть голос у нее звучал не так громко, все же в нем слышалась решительность, убежденность. — Прошу, тебя, не забудь, выпрями плечи, когда будешь проходить собеседование. Только не замирай, как истукан! И, ради Бога, не сиди с таким видом, как обычно твой папаша, вот-вот готов вскочить и хлопнуть кого-нибудь по спине! Будь сдержан и слегка задумчив. Будь серьезен. Да, кстати, как ты сегодня у меня выглядишь?

Тут она обернулась и уставилась на меня.

Впервые за весь день она удосужилась на меня взглянуть, и я заметил тревогу в ее спокойных темных глазах, хотя она и старалась это скрыть. Кожа у Нады была тонкая и гладкая, довольно бледная. «Загородный» стиль диктовал и выбор прически, которая «делалась» раза два в неделю и с таким замыслом, чтобы сзади и издалека казаться типичной жительницей Фернвуда, чуждой повседневной домашней работы, но не «светской» дамой, так чтобы, не дай Бог, не сочли претенциозной: короткая стрижка, волосы начесаны и восхитительно уложены на ее очаровательной головке пушистыми прядями, и все так аккуратно приглажено, и все так знакомо. Волосы у Нады темные, почти черные. «Загородный» стиль диктовал даже косметику: никакой краски у глаз — никаких этих мерзких черных сажистых линий, никаких голубых или зеленых теней типа тех, что хранятся у нее в спальне в ожидании момента, когда ей надоест ходить неподкрашенной; рот красиво, в меру, неброско подведен красной помадой. В тот день и поведение ее отличалось чисто американской провинциальностью, она пребывала в крайнем возбуждении, как тот флаг, что вьется над смерзшимися кустами в парке в самом центре необъятной территории Школы имени Джонса Бегемота.