После чего я повернулся и пустился бежать по подъездной аллее Боди мимо стоявших там машин. Вы удивлены, что никто не слышал моих выстрелов? Нет, что вы, конечно же меня могли услышать; слуховые органы восприняли звук, но никто не стал особо прислушиваться, да и к чему бы им было прислушиваться! Выстрелы не были восприняты как выстрелы, а, скорее, как треск фейерверка, как стреляющие выхлопы мопеда (интересно, бывают ли они у мопеда?)

Я бежал и бежал по Дынной улице. Ах, какая это чудная улочка! Право, вам стоит наведаться в Пуллз-Морэн, это местечко в двадцати минутах езды от самого городского центра и вместе с тем в двадцати световых годах от городского смрада и нищеты. Пройдитесь как-нибудь приятным июльским вечерком по Дынной улице! Ощутите мелкие камешки под ногой, вдохните еле осязаемый, островатый запах пыли (улочка не мощена). А для того, чтобы понять, каково было тогда мне, припустите бегом и представьте, будто весь Седар-Гроув вместе с Пуллз-Морэн гонится за вами. И пусть вы, как тогда и я, прекрасно знаете, что никто вас не преследует, все равно бегите, все быстрей и быстрей, с непонятной, исступленной радостью, когда ноги несут вас гораздо стремительней, чем мог бы ожидать от вас в детские годы ваш учитель физкультуры. Вот тогда вы увидите, на что вы способны! Отчего я даже примерно не знал, что совершу? Как я обошелся с мистером Боди, что я наделал! Я бежал, и в голове с той же быстротой неслись мысли — непривычные, тревожные, внезапные. Однако ноги несли меня вперед, они работали исправно, без сбоя, они несли меня вперед, обратно к Броуд-Роуд и дальше, в темноту Седар-Гроув. И вот через пять минут я снова был у дома № 4500 по проезду Лабиринт, я снова был дома.

В ту ночь я прекрасно спал; казалось, наконец-то я открыл самого себя.

На следующее утро задолго до прихода газет Нада уже знала о случившемся в Пуллз-Морэн. Я слышал, как она по телефону рассеянно тянула:

— Да, это кошмар, форменный кошмар…

Едва появилась газета, как мы с Надой с жадностью принялись читать. Я был несколько удивлен резонансом, который возымело это происшествие. Для меня это был всего лишь незначительный эпизод, событие частного характера. Однако на первых полосах газеты крупными буквами я прочел: СНАЙПЕР ПРОМАЗАЛ, СТРЕЛЯЯ В БАНКИРА. Не сразу до меня дошло, что слово «снайпер» относится ко мне.

С работы вернулся Отец и тоже обсуждал случившееся с Надой. Возбужденный, встревоженный, он так сильно размахивал руками, что кубики льда позвякивали у него в стакане.

— Ну вот, дожили! Вот до чего докатились мы в провинции! — твердил он.

— Да уж! — вторила Нада.

— Ты, родная, будь поосторожней, пока меня нет. Позаботься, чтобы ставни были закрыты. Хорошо?

— А разве у нас есть ставни?

— Не помню, должны быть.

— Только не на первом этаже.

— Значит, на втором. Побудь на втором.

Немногочисленные гости собирались к нам на коктейль и все говорили про снайпера, а он в это время подглядывал за ними с верхушки лестницы. Я смотрел сверху, как Нада встречает очередных гостей, как элегантно выгибается у нее позвоночник, как она чмокает в щеку какую-то приятельницу, и мне были видны их шелковистые, аккуратно причесанные макушки, и верхние, совершенно невыразительные веки. Собственный позвоночник казался мне сегодня крайне немощным, неспособным удержать меня в стоячем положении, поэтому я опустился на одну ступеньку, сел и привалился спиной к верхней. Я слышал, как они делились впечатлениями. Но вот громкий глас Отца победно провозгласил:

— А все из-за этих юристов, ничтожных либералов, они теперь заправляют страной; Таша правильно говорит, что просто чудеса, что в нынешней ситуации такое не происходит ежедневно!

— Ах, как вы можете! — воскликнула гостья.

— Я так не говорила, — сказала Нада.

— Прямо черт знает что, — вставил гость. — Никакой защиты, прямо джунгли какие-то…

— Ну да, джунгли, почему бы и нет? — сказала Нада.

От одного ее голоса мне было не по себе! Казалось, она обращается прямо ко мне, метит мне прямо в душу, как будто знает: этот самый снайпер подсматривает за ней сверху.

— Весь наш мир, вся человеческая история и есть сплошные джунгли, или куча мусора, или кладбище, превращенное в помойку! — говорила Нада. — Разве не так? Как русские относились к евреям, как они обошлись сами с собой и что там происходит сейчас, — свалка да и только. — Акцент ее становился все более заметным, все более злобным; должно быть, это ошеломило и ее гостей. — Мы решили, что живем в райском уголке. Ах, какой дивный городок Седар-Гроув. Да, это поистине благословенный уголок, но не следует забывать, что так не может длиться вечно. Никто не может гарантировать, что вас тут не застрелят или что-то такое с вами не произойдет. Теперь и у нас стало, как везде!

Неловкое молчание. Затем мужской голос, откашлявшись:

— Ну, вообще-то, что касается Энтони Боди, тут идет некая тяжба вокруг поместья сестры его жены Армады, и это уже лет пять длится. Вот я и прикидываю, просто так, а что, если все это имеет некое отношение к…

— Ах, как вы можете! — истерично прервал его женский голос.

У себя в комнате я мог без риска проглядывать все газеты, принесенные Отцом. Без риска, потому что Либби ко мне не входила: я сказал ей, что теперь мне в качестве наказания было велено убирать у себя самому. Поэтому я был в безопасности. В ту ночь я снова спал крепко. Некоторое время меня качало на поверхности необъятного, темного океана, но вот медленно-медленно я стал опускаться ко дну, где меня на протяжении всей ночи легонько качало туда-сюда разными течениями. С приходом утра солнечный свет тусклым лучом пробился сквозь воду, но сама толща воды не исчезла. Что это? Я сел в постели, все еще оставаясь под водой, хотя я дышал и чувствовал, как по лицу медленно расплывается удивленная улыбка, именно так получаются улыбки под водой.

Затем вошла Нада и объявила меня «нездоровым» и сказала, что будет за мной ухаживать. Я лежал, овеваемый теплым течением постели-океана и материнской заботой. Мне казалось, что нас с Надой обоих качает на этих волнах, только Нада не понимает, что происходит, а я понимаю. Я сказал:

— Не бойся этого снайпера. Здесь ты в безопасности.

Нада засмеялась, а я снова произнес, не понимая, что значит ее смех:

— Как Отец сказал, если не будешь спускаться вниз…

— Как папа сказал, — поправила Нада. И добавила: — Как папа говорит…

Мне не надо было заглядывать в газеты, я знал, что больше снайпер не стрелял. Однако мне было интересно узнать, что предпринято полицией. Шерифу нечего было сказать газетчикам; он темнил. Опрошены соседи Боди. Давали показания сокурсники его детей. Сделано несколько снимков. Короче — ничего не ясно.

Куда им без меня!

Я благоразумно выждал денек-другой, только после этого вышел из дома и на сей раз далеко от дома не уходил. Я пробежал по проходу на задворках — немного, всего пару участков! С удовлетворением отметил, что многие окна закрыты наглухо ставнями, вокруг домов горели — подвешенные над гаражами и среди деревьев — фонари, разгоняя силы тьмы. Однако теперь пугавшая других и вечно пугавшая меня тьма сделалась для меня спасительным кровом, куда я бежал с радостью и страстью, щеки саднило от мыла, а глаза видели в темноте зорче, чем днем. Ах, каким жалким был я в качестве дневного существа! Как презренно немощен! Нада была существом ночным, и теперь я, как никогда, осознавал это. Ночные жители оживают только лишь с заходом солнца или, по крайней мере, тогда, когда начинают причудливо вытягиваться тени: днем ночные жители только притворяются, что живут. Дневной я, несомненно, был личностью жалкой. Вот если бы Нада увидала меня сейчас и поняла, какой я стал теперь — уже не слабый, болезненный и дневной ее ребенок, но более темное, более таинственное ее произведение; мальчик, принадлежащий лишь ей одной и все на свете ей посвятивший.