Прячась от барабанного грохота, Хорэс приноровился уезжать в банк утром гораздо раньше обычного, а возвращаться – гораздо позже. Вере стало казаться, что Хорэс ее избегает и не трудовой, а пивной долг принуждает его задерживаться допоздна; в ее подозрениях была доля правды. Но как бы то ни было, лишь соседям оставалось жаловаться на дикий грохот, раздававшийся из спальни Эсмонда – временами до двух часов ночи. Миссис Ушли заступалась за мальчика изо всех сил, но прибытие контролера по шумовой экологии в разгар особенно ожесточенного барабанного приступа и угроза наказания, если шум не прекратится, в конце концов вынудили ее прислушаться к голосу разума.

– Но ему все равно нужны уроки музыки, частные уроки, – сказала она мужу и удивилась, когда выяснилось, что он уже навел справки и нашел отличного педагога по фортепиано, очень удачно проживавшего в уединенном доме в десяти милях от Ушли.

Эсмонд получил пять уроков, после чего его попросили более не приходить.

– Но почему? Должен быть этому какой-то резон, мистер Хорошинг, – допрашивала миссис Ушли, но преподаватель музыки лишь бормотал что-то насчет нервов своей жены и трудностей Эсмонда в освоении музыкальных ладов.

Миссис Ушли повторила свой вопрос.

– Резон? Резон? – переспросил пианист, со всей очевидностью столкнувшись с трудностью найти связь между чудовищными представлениями Эсмонда о музыке и хоть какой-то резонностью. – Помимо того, что мое пианино убито насмерть… что ж, вот вам резон.

– Убито насмерть? Что вы хотите этим сказать?

Мистер Хорошинг задумался о пустом месте на каминной полке у себя дома, где любимая ваза его жены – производства Бернарда Лича[4] – стояла до того, как вибрации от ожесточенных ударов по клавишам в исполнении Эсмонда не сбросили ее на пол.

– Пианино – все же не вполне ударный инструмент, – сказал он наконец натужно. – Еще он струнный. Это не барабан, миссис Ушли, уж точно не барабан. К сожалению, ваш сын не способен это различить. Если у него и есть музыкальное дарование… скажем так, пусть лучше барабанит.

Миссис Ушли хоть и проиграла бой за музыкальность преображенного отпрыска, войну за его артистичность не бросила. Однако после того, как он самовыразился визуально при помощи несмываемого маркера в туалете первого этажа, даже у нее появились некоторые сомнения в будущем сына как художника. Сомнения мистера Ушли оказались глубже.

– Я не позволю осквернять этот дом лишь потому, что тебе кажется, будто Эсмонд – восставший из гроба Пикассо, и во сколько нам обойдется… Подумать только, во что нам встанет ремонт! Тут на сотни фунтов – спасибо этому чертову маркеру.

– Эсмонд не знал, что чернила так въедятся в штукатурку.

Но мистеру Ушли так просто зубы не заговоришь.

– Семь слоев эмульсии, а все равно просвечивает, и где он вообще видел женское кое-что такой формы? Вот что мне интересно.

Миссис Ушли предпочитала видеть в этом иное.

– Нельзя сказать с уверенностью, что это… то, о чем ты думаешь, – сказала она, заманивая его в ловушку. – Это все твои грязные фантазии. Я не восприняла это как какую бы то ни было часть человеческой анатомии. Мне это увиделось чистой абстракцией, линией, силуэтом и формой…

– Линией, силуэтом и формой чего? – спросил ее муж. – Так вот, я тебе скажу, что в этом увидела миссис Люмбагоу. Она…

– И слушать не желаю. И не буду, – сказала миссис Ушли, и тут ее озарило: – А откуда ты знаешь, что она увидела? Не хочешь ли ты сказать, что миссис Люмбагоу сообщила тебе, что ей увиделось…

– Мистер Люмбагоу мне сообщил, – сказал мистер Ушли, а супруга его замерла в ожидании непроизносимого. – Он пришел в банк продлить срок по кредиту и отметил, как сильно его чертова жена, зайдя к тебе выпить кофе на днях, впечатлилась рисунком женской штучки на стене в нашем туалете.

– Ну нет, не может быть. Ее к тому времени уже закрасили.

– Именно. Дважды. Но она все равно просвечивает через краску. Миссис Люмбагоу доложила мужу, что это проросло, покуда она сидела в туалете.

– Не верю. Рисунки не прорастают. Она все придумала.

Хорэс Ушли сказал, что дело не в этом. Дело в том, что миссис Люмбагоу видела… ну, что эта штука прорастает… ладно, не прорастает, а проступает сквозь эмульсию, пока она сидела в туалете, и этому паршивцу Люмбагоу хватило пороха потребовать увеличения срока выплаты, угрожая ему, что все узнают о привычке Ушли, а именно Хорэса Ушли, рисовать вульвы, да, к черту «кое-что» и «штучки», давайте называть вещи своими именами, на стене у себя в туалете, и поэтому…

– Ты же не позволишь ему это сделать? Ты же не можешь… – пропищала миссис Ушли.

Хорэс Ушли будто взглянул на свою жену в первый и, возможно, в последний раз.

– Конечно, я все отрицал, – проговорил он медленно, после чего умолк. – Я сказал ему, чтобы он пришел, черт бы его драл, сам и проверил, если мне не доверяет. Поэтому штукатуры прибудут ликвидировать остатки ущерба завтра же.

– Опять ущерба? Какого еще?

– Ущерба, причиненного литром «Доместоса», кувалдой и паяльной лампой, за которые я заплатил двадцать пять фунтов. Не веришь – иди, убедись.

Миссис Ушли уже унеслась, и, судя по наступившей тишине, Хорэс понял, что впервые за время их брака он добился практически невозможного. Ей нечего было сказать, и вопрос о художественном образовании Эсмонда был отложен навсегда.

Ум миссис Ушли был занят другим: она вдруг увидела великую мужественность в поступке супруга. Разглядывая разгромленную стену уборной, она раздумывала, сможет ли уговорить Хорэса примерить до сих пор не ношенные бриджи из лосиной кожи, которые она подарила ему на свадьбу. Вероятно, оно и к лучшему, что ныне шумный Эсмонд более не прятался по углам.

К Вериному сожалению, решительный миг Хорэса оказался именно им – мигом. Супруг немедленно пришел в себя боязливого и им остался. К бессмысленной агрессии, направленной на что угодно, даже слегка отмеченное искусством или хотя бы изысканностью, Эсмонда подтолкнула мать, но и влияние отца в последующие несколько лет вряд ли можно считать целительным.

Профессия мистера Ушли, несомненно, утвердила его в старомодных представлениях, что два плюс два неизменно равно четыре, дебет должен сходиться с кредитом, деньги не растут на деревьях и их надо зарабатывать, сберегать и приумножать с процентом, второй закон термодинамики применим к делам человеческим в той же мере, в какой он применим в мире физики. Или, как он выразился одним знойным вечером, когда отца и сына, совершенно против их воли, выслали на «приятную» прогулку в Кроуэм-Хёрст:

– Тепло всегда двигается от горячего к холодному, никогда не наоборот. Ясно?

– То есть нечто холодное, вроде кубика льда, не может нагреть огонь на плите? – уточнил Эсмонд, удивив отца своей проницательностью. Хорэс никогда не думал об этом в таких очевидных терминах.

– Именно. Отлично. То же самое и с деньгами. Закон термодинамики применим и к банковским делам. Деньги всегда двигаются от тех, у кого они есть, к тем, у кого их нет.

Эсмонд остановился под березами на вершине холма Брейкнек.

– Не понимаю, – сказал он. – Если богатые все время дают деньги нищим, почему нищие остаются бедными?

– Потому что они тратят деньги, разумеется, – раздраженно ответил Хорэс.

– Но если богатые раздают деньги, значит, деньги от них уходят, и, стало быть, богатые не могут оставаться богатыми, – возразил Эсмонд.

Мистер Ушли с тоской вгляделся в далекого игрока на гольф-поле и вздохнул. Он не умел играть в гольф, но вдруг пожалел, что не научился. Его захлестнуло желанием ударить по чему-нибудь, и маленький белый мяч вполне мог бы заменить ему сына. Устояв перед искушением, мистер Ушли изо всех сил постарался улыбнуться и ответить Эсмонду. Хотя и не представлял, что именно тут можно сказать. На выручку пришло некоторое религиозное воспитание.